Книга легла на стол. В сильной руке Куприянова возникла булавка, увенчанная сердоликом. Он установил острие. Сжал скулы, напряг бицепс и вогнал булавку вглубь книги. Крик из портретной рамы повторился. В клубах розоватого дыма что-то металось, пыталось вырваться, но, пришпиленное, оставалось в полированном четырехугольнике рамы.
— Ну что ж, посмотрим, что сулит Иосиф Бродский вам обоим, — милостиво улыбалась Толстова-Кац, кивая Куприянову и Круцефиксу. — Давайте прочтем начертанное:
... Один топором был встречен,
и кровь потекла по часам,
другой от разрыва сердца
умер мгновенно сам.
Убийцы тащили их в рощу
(по рукам их струилась кровь)
и бросили в пруд заросший.
И там они встретились вновь...
Куприянов стоял оша
рашенный. Еще держалась на лице надменная улыбка, но само лицо стало бескровным, словно он заглянул в гроб и увидел себя с окостенелыми веками, выцветшими губами, бледным лбом, на котором православный бумажный венчик кротко возвещал: "ныне отпущаеши раба Твоего..." Круцификс съехал с кресла и сжался в робкий комочек, заслоняясь от разящего, посланного сверху удара. Сама Толстова-Кац, казалось, была смущена:
— Не усматривайте, мои родные, дурной знак в полученном предсказании. Напротив, по закону инверсии, любое преждевременное упоминание смерти — есть заговаривание смерти, выкликание ее бессильной тени, обман смерти, отвлечение ее от субъекта, когда ее истребляющая сила направляется мимо, в пустоту, и мы слышим лишь слабое дуновение прошелестевшей мимо косы. Так что, любезный господин Куприянов, этим посланием вы обезопасили себя от козней врагов, которые, увы, все еще присутствуют среди нас и желают вам зла, — с этими словами ведьма метнула ненавидящий взгляд в сторону Есаула, и тот заметил, как задымился край гардины.
Он был в смятении. Кругом торжествовали враги. Носились кромешные духи. Искали его смерти. Но был ли второй пытаемый на его стороне? Сочувствовал ли Иосиф Бродский его непосильной борьбе? "С кем вы, Бродский?" — шептал Есаул. Обиженный государством поэт, изгнанный из суровой России, не проклял ли он негостеприимную землю? Не проклял ли империю? Империю — как плод вдохновения, поэму, пропетую тысячью уст, прославленную сонмом голосов, запечатленную тьмою народов. "Перемена империи" — есть возвращение великого царства, преображение Родины, воскрешение ненаглядной России. Это цель и его, Есаула, борьбы, заветная страсть и надежда. "Ради нее я вышел на бой, сел на теплоход, терплю унижения, молчу под пыткой. С кем вы, Иосиф Бродский?" — беззвучно вопрошал Есаул, глядя в дымящую раму, где корчился дух поэта.
— Господа, кто еще желает говорить с поэтом на языке птиц и камней? Кто рискнет распознать в гуле ветра и звоне ручья весть о грядущем? — Толстова-Кац приглашала к столу гостей, заманивая их колыханием рук, переливами золота и бриллиантов.
— Госпожа Толстова-Кац, — раздался ехидный, насмешливый голосок, напоминавший хихиканье Жванецкого. — А что бы вам самой не попытать судьбу? Духи к вам благосклонны. Ответ, который вы получите, будет произнесен не на языке птиц и камней. Мы сможем узнать, как провидит ваше будущее великий поэт.
— Я как раз хотела обратиться к духам за пророчеством, хотя волшебники знают все о себе наперед. Но чтобы вселить в вас мужество, приобщить ваши робкие души к вечному, я готова послать запрос, — надменно ответила чаровница, и сова грозно щелкнула клювом, заставляя умолкнуть насмешника.
Есаул сострадал поэту, над которым чинилось глумление. Алмазный стих, добытый в каменоломнях непознанного, извлекался на потеху толпы. Его щупали жадные руки, облизывали липкие языки. Сокровища, место которым было в ризницах великой империи, расхватывала тупая толпа, валяла в грязи и помоях. Он чувствовал страдание поэта, любил его, звал в соратники. Оба они — поэт и солдат — были нужны друг другу. Солдат своим жертвенным подвигом вдохновлял поэта на творчество. Поэт утверждал на века великие деяния солдата. Есаул звал Иосифа Бродского в великий имперский поход, обещал ему место в шатре, долю певца империи, "великий стиль", о котором мечтали Пастернак и Ахматова, Булгаков и Шолохов, Мандельштам и Фадеев. Оба они, герой и провидец, воин и сладкопевец, совершат "перемену империи".