Почти осатанелые бои.
Шипите вы и дома раздраженно,
— Проклятье! По каким таким законам
Его стихи читают миллионы
И сколько тысяч знают наизусть!..
И в ресторане, хлопнув по второй,
Друг дружку утешаете вы льстиво:
— Асадов — чушь! Взнесён несправедливо!
А кто талант — так это мы с тобой!..
Я думал, что Ваншенкин, убеленный сединами фронтовик и почти ровесник Асадова, теперь, после его смерти, скажет веское словцо и белобилетникам, но меня ждала большая неожиданность: оказалось, опять зачислив себя в ряды тех, кто "с чистой совестью стоит на страже национального вкуса", он подхватил эстафету "двух сыновей гармонии".
Заголовок его статьи странный, ибо в ней доказывается, что как раз феномен-то и не состоялся: "Асадов не использовал свой исключительный жизненный шанс". Но это в конце, и я скажу об этом позже.
А начинается статья с живописнейшей сцены: в Евпатории в будке междугороднего телефона "женщина так кричала, что, вероятно, нарушила все попытки связи остальных абонентов(?) с вешним миром. Высоким, мощным, полновесным голосом она кричала: "Здесь Асадов! Здесь Эдуард Асадов! Мы идём на Асадова! Мы уже купили билеты! Здесь Асадов!.."
Сам Ваншенкин ни этой женщины не видел, ни её мощных воплей не слышал — ему рассказала сей эпизод после возвращения с курорта жена, столь потрясенная увиденным, что привезла в Москву образ этой ужасной женщины, врезавшийся в память впечатлительному мужу на двадцать с лишним лет.
Да, не видел и не слышал, однако же, переложил своими словами и даёт такое пояснение к рассказу о вельмигласной даме: "Она сообщала в свою тьмутаракань (так, представьте себе, в тексте, — В.Б.) не температуру черноморской воды и не цену на черешню". Это столичный поэт ей простил бы, хотя неизвестно, зачем в тьмутаракани знать, какая в Евпатории вода и почём черешня, там своя температура и свои цены. Он не может простить ей, презирает за другое — за интерес не к ценам, а к поэзии: "Она, ликуя, рассказывала о своей жизненной удаче, о своем, если угодно, счастье, глубоко уверенная, что её понимают и ей завидуют. "Здесь Асадов…"
Но ведь она, в отличие от своего критика, знала же, кому звонит и, надо думать, имела основания для такой уверенности. А кроме того, не трудно понять и причину её ликования, даже, если угодно, счастья: вполне возможно, ей впервые предстояло увидеть живого поэта да еще известного и, вероятно, любимого. Я не из тьмутаракани, но до сих пор помню, где и когда впервые увидел и услышал живого поэта — это был Иосиф Уткин, потом — Николай Асеев в Измайловском парке летом 39-го года. А вот какая тогда была погода, и почём продавали мороженое или пончики в парке — убей, не помню! И я прекрасно понимаю женщину, которая ликовала, была счастлива, спешила поделиться.
"Наверное, — продолжает Ваншенкин стыдить тьмутараканку, — ни одна поклонница Евтушенко, Вознесенского или Рождественского не выражала своих чувств столь непосредственно и пылко". Откуда это известно? Факты говорят, что есть, может быть, не столь пылкие, но весьма деятельные почитатели и у Ваншенкина — вон печатают же они его полосами в "Литературке". И он, между прочим, за своих поклонников не отвечает, как не отвечал и Асадов.
…Евпаторийская сцена с её горластой и бестактной почитательницей Асадова в самом начале статьи задаёт тон статье. Далее по всему её пространству ловко разбросаны как бы живые и достоверные эпизодики и свидетельства с целью вызвать у читателя неприязнь к "самому популярному российскому стихотворцу", к человеку "корчагинско-мересьевского толка".
Например, как очевидец автор рассказывает, что на одном коллективном поэтическом вечере было много участников, и заранее договорились читать только по три стихотворения, но Асадов читал "сорок с чем-то минут, будто это его персональный вечер, а остальные — просто вынужденная необходимость". Мне, знавшему Эдуарда несколько лучше, трудно в это поверить.
В другом месте рисует, что происходило в переделкинском Доме творчества, когда вдруг выключали свет: "Начиналась сумятица, толкотня, зажигали керосиновые лампы, слышались тревожные голоса. И только Асадов со стеком в руке небрежно сбегал по лестнице". Подумать только, еще и со стеком! Ещё и небрежно! Видимо, чтобы убедительней, изящней выразить своё торжество: вот, дескать, вы-то, зрячие, запаниковали, мечетесь, а мне, слепому, хоть бы хны, даже по лестнице могу бегать. Но спрашивается, как слепой может узнать, что свет погас? Разумеется, за все долгие годы я не только не видел Эдуарда бегающим даже по ровной дорожке, но не помню его и со стеком в руке.