"Выйдет раньше, — сказала себе Варвара Яковлевна. — Ему ведь мало привести Светку в сад и, подтолкнув ребенка к детям, которые собирались на площадке, направиться к автобусной остановке. Еще минут десять потолкается, повертится, ножкой поиграет, глазками... Больше десяти минут не получится, у нее не будет на это времени... Если выйдет на десять минут раньше, значит, сад... Значит она там".
— Светка! — строго сказал Григорий Иванович. — Собирайся.
— Еще рано, — бросила пробный камень Варвара Яковлевна.
— Пока соберется... Вечно последние приходим, — проворчал Пятаков и, не доев картошку, пошел одеваться.
— Если торопишься, сама отведу, — хмуро, чтобы не вызвать подозрений, сказала Варвара Яковлевна.
— Да отведу! Господи! — отозвался из другой комнаты Пятаков.
— Отведи, если уж так хочется...
Пятаков не отозвался. Он брился в ванной, "После завтрака? — удивилась Варвара Яковлевна. — Он же не собирался бриться... Так, — сказала она себе, вбивая еще один гвоздь. — Так..."
Когда Пятаков с дочкой ушли, она осторожно приблизилась к зеркалу и посмотрела себе в глаза, окинула себя всю неприязненным взглядом. Полноватая фигура, замусоленный домашний халат, шлепанцы, которые давно пора выбросить, несвежие волосы, сероватое лицо, глаза... Настороженные, обеспокоенные, затурканные какие-то...
— Так, — пробормотала Варвара Яковлевна, и начала с того, что свои старые шлепанцы тут же сняла с ног и сунула в переполненное мусорное ведро. И халат сняла и, свернув в презренный комок, тоже сунула в ведро. Потом приняла душ. У нее было время, поскольку сегодня шла в типографию во вторую смену. Просушив волосы, отправилась в парикмахерскую. Свои густые еще волосы резко укоротила и слегка завила. Уже выходя из парикмахерской, вдруг увидела свою хозяйственную сумку... Со сломанными замками, надставленными ручками, растрескавшуюся и расползшуюся от возраста и непомерных грузов, которые ей приходилось перетаскивать. Вынув из сумки кошелек, она вышла из парикмахерской, не взглянув на нее.
— Женщина! — услышала она крик за спиной. — Вы забыли сумку!
— Эту? — Варвара Яковлевна повела презрительно плечом и продолжила путь по улице.
О, как заблуждается читатель, решив, что Варвара Яковлевна вздумала взяться за себя всерьез и вернуть любовь мужа новым халатом или шлепанцами, которые она купила несколько лет назад и все никак не могла решиться выбросить старые, не могла надеть новые — расшитые бисером, с завернутыми вверх острыми носками, яркими и какими-то азиатскими.
Нет, дорогой читатель, ошибаешься.
Как уже было сказано, Варвара Яковлевна была женщиной сугубо трезвой и, хотя в жизни замечала явления тонкие и трепетные, в расчет брала только реальное — с весом, запахом и вкусом. Вроде свинцовых плашек со стихами, набранными ее рукой. Стихов она не помнила, не знала, хотя набирала их без единой ошибки, проставляя знаки препинания даже там, где поэты и поэтессы сознательно их опускали, чтобы усилить чувствительность и возвышенность своих строк.
Нет, Варвара Яковлевна позволила себе слегка обновить свой облик только из чувства опасности, которое овладело ею, она не могла вести боевые действия в тряпье. Так моряки надевают перед сражением белые сорочки, так воины перед сечей наряжают коней в лучшие сбруи, садятся на лучшее боевое седло, берут в руки лучший меч.
А вечером, бросая в таз с водой платье Светы, Варвара Яковлевна нащупала в кармашке какой-то комочек. Вытащила. Развернула. Да, это была уже знакомая ей обертка от конфеты.
— Света, — сказала Варвара Яковлевна громко и отчетливо. — Откуда у тебя эта бумажка?
— Татьяна Николаевна мне конфету подарила.
— Татьяна Николаевна? — переспросила Варвара Яковлевна голосом, который, она наверняка это знала, не понравится Пятакову. — Кто это такая?
— Наша воспитательница.
— Татьяна Николаевна — воспитательница? — переспросила Варвара Яковлевна, не сводя глаз с мужа.
— Ты что же, и не знала? — наконец и он подал голос. Вопрос его прозвучал сдавленно, вымученно и обреченно.
— Какая же из нее воспитательница? — продолжала пытку Варвара Яковлевна. — Да ее саму еще воспитывать и воспитывать.
— Что же она натворила? — спросил Григорий Иванович. Лицо его было освещено бледным и неверным светом телевизора, на экране которого детины с непомерными плечами плескались в воде, страдая и напрягаясь, хватали мяч и бросали его куда-то.