С ходу, не размазывая траекторию захода, сразу после четвертого разворота развернув против ветра машины, по одному приземляемся, и не успевают еще мелькнуть над обрезом двери пятки крайнего десантника, резко взлетаем, переводя машины сразу в набор высоты и маневрируя, маневрируя, уходя от возможных трасс сзади и спереди, потому, что когда ты ее, трассу, увидишь, будет поздно, вылезаем из ущелья.
Уф, теперь можно выдохнуть. Только можно ли? До аэродрома минут двадцать и всякое могёт ещё приключиться...
Однако в эфире тишина, только периодически борттехник по переговорному устройству талдычит о нормальной работе аппарата.
После посадки все по условному рефлексу, выработанному в эскадрилье, собираются у машины ведущего.
Щупаю взглядом всех, зная насквозь каждого пилотягу, пытаясь понять, все ли в порядке, и тут замечаю заруливающую крайнюю нашу восьмерку.
Боже милостивый, что за вид.... Вертушка, жалобно подвывая движками, мостилась на стоянку, всем своим видом показывая, как ей досталось, и было отчего ее пожалеть. Стабилизатор растерзан в клочья, бока иссечены отметинами от крупнокалиберных пуль, троса антенны, перебитые у основания, бессильно свисают...
Мчимся к ней, из кабины вылезает обескураженный Васька Хозяинов, замыкающий нашей группы, имевший меньше всех опыта в десантировании, самой "сладкой" из наших задач. Оказалось, он позволил себе чуть размазать четвертый разворот, чтобы половчее, как ему казалось, выйти на посадочную прямую, и чуток, совсем немного, выскочил по тому направлению, которое нам "обязывали".
Тут-то духи, которые как псы на поводке сидели и не могли нас достать, обрадовались и со всей дури его "постригли"...
И вот тут-то стало мне страшно, да так, как давно уже на этой войне страшно не было. Господи, а если бы он еще немного дальше "заступил", а если бы мы шли тем маршрутом, а если бы последствия этого вылета были серьезнее, то в решении, которое я лично навязал, я был бы ВИНОВАТ! А главное… сколько ребят положили бы!
Противная стылая склизь забралась внутрь, вольготно раскинулась и не покидала меня всякий раз, когда впоследствии не раз приходилось принимать на войне этой, потом другой, потом третьей, четвертой — РЕШЕНИЕ...
Антанас Герулайтис ПАСТУШОК
РОДИТЕЛЕЙ СВОИХ Я НЕ ПОМНЮ, оттого что рос до шести лет в детском приюте для младенцев от костела в литовском Каунасе. Потом был передан в другой детский дом в области, где и встретил Вторую мировую войну и Победу.
Тяжелые дни настали для нас, детей, летом 1941 года, когда началась война.
В нашем детском доме число осиротевших увеличилось втрое. Здесь были литовцы и поляки, русские, белорусы и даже немцы.
Когда фашисты ворвались к нам, они приказали воспитателям выстроить всех детей на плацу. Естественно, красные знамена и портреты вождей не успели снять. Построил нас учитель физкультуры и, как обычно, был он в своем красном шарфе. Увидев это, подъехавший на машине старший офицер немецко-фашистской армии пришел в ярость и, схватив у стоявшего в оцеплении немецкого солдата автомат, со словами "большевик" разрядил его в нашего учителя. Смертельно раненый, он медленно опустился на землю, последний раз взглянув на нас, словно боясь, что такая же участь постигнет и остальных.
Почти так оно и получилось, и когда мы вернулись в здание, то не нашли многих из персонала, руководства и воспитателей. Их увезли в гестапо.
Вся забота о нас легла на плечи младшего персонала. Продукты заканчивались, уголь не подвозили, бани не работали — грязь, голод. Дети стали умирать. Нас — старших детей — собрали воспитатели и сказали: чтобы как-то выжить всем — нам надо пойти просить милостыню. И мы пошли побираться…
Ненадолго вернулась советская власть. Несмотря на то, что вокруг шли ожесточенные бои, нам стало немного легче. Солдаты делились с детьми-сиротами скромным пайком, помогли со склада завести уголь, заработала баня. Я очень привязался к советским солдатам, пропадал у них целыми днями. Я знал русский и понимал немецкий, потому иногда переводил. По "секрету" командир сообщил, что они скоро покинут нас. Я очень просил взять меня с собой, но каждый раз получал отказ.