Себя, неизвестную землю, субстанцию всех вещей.
И мы — пытаемся.
Е.
Затяжные ныряния ловцов жемчуга…
Пытаясь достать перламутровую песчинку,
ежедневно, сотни раз погибать от удушья,
видеть в этом вечный смысл,
ошибаться, тонуть — и выныривать снова,
чтобы вновь погрузиться в пучину.
Познавая себя.
Продолжая Сократа.
F.
Карусель наших лет…
Превратите китов в деревянных лошадок,
восседайте на них, как земля,
и, попав на орбиту, кружитесь,
задыхаясь от встречного ветра
(год от года дышать всё труднее),
но огни превращаются в линии,
а в мелькании линий
проступают черты
тихо ползущего
Червя дождевого.
G.
Червь полз, светясь неярким светом,
и сто созвездий Млечного Пути
мерцали в нем холодным ветром:
посередине где-то и внутри, —
а свет Червя, ища себе дорогу,
свивался в кокон тысячью спиралей,
чтоб, распрямившись в чью-то мысль,
ударить —
и вызвать сдвиг пластов самосознанья
царей, жрецов, рабов — цивилизаций,
замену идеалов (или бога).
Червь полз по океану, и клепсидра,
купаясь в волнах времени, пустела
согласно приоткрытиям Эйнштейна…
(обратно)
Владимир Бондаренко ПАМЯТИ ВЕЛИКОГО МЫСЛИТЕЛЯ
Впервые о Зиновьеве я услышал на первом курсе Литературного института, где-то в начале семидесятых годов, от знакомого диссидентствующего литератора Геннадия Иванова, ныне преподающего русскую литературу в Ницце... Прочитал только что вышедшую его книгу "Зияющие высоты", чуть не угодил на его проводы за границу. Встретился с ним в Мюнхене уже в конце восьмидесятых годов, когда он, прекрасно освоивший Запад, уже писал свои яркие антизападнические статьи. Были первый раз у него вместе с Мишей Назаровым и Петей Паламарчуком. Более блестящего критика и аналитика нынешней западной цивилизации я не встречал. Уверен, его книги о кризисе западной цивилизации останутся в русской философии и социологии надолго. Может быть, эти книги и станут его оправданием перед Всевышним за раннее диссидентство: не выслали бы на Запад, не было бы и столь дотошного знания предмета. Он никогда не писал о том, чего не знал.
Перестройку в её уродливом горбачевско-ельцинском виде философ не принял, дал её гениальное определение "катастройка", объединив в одно слово понятия "перестройка" и "катастрофа". Это слово уже вошло с легкой руки Зиновьева в русский язык. После расстрела Дома Советов он находит в себе мужество для покаяния перед Родиной и объединяет силы русской эмиграции против ельцинского режима. В нашей же газете, вместе с Владимиром Максимовым размышляя в общей беседе о будущем развитии России, они и сформулировали ещё одну уже классическую формулу: "Целились в коммунизм, а попали в Россию".
Вскоре я еще раз съездил в Мюнхен и сделал с Александром Зиновьевым большую беседу о нашей перестройке. Беседа тоже оказалась знаковой. Сан Саныч всегда останется частью моей жизни хотя бы потому, что за наше мюнхенское интервью о перестройке ельцинская прокуратура возбудила против меня (Зиновьева им было не достать: он тогда ещё жил в Мюнхене) уголовное дело сразу по трем статьям. Дело тянулось два года, пока ни заглохло… Так тряхануло ельцинские власти яркое и чёткое разоблачение всей перестроечной системы, сделанное блестящим русским социологом. Он ненавидел ельцинский режим, но никогда не был сытым мещанином. Когда появилась возможность, Александр Александрович вместе со своей семьей вернулся на Родину. Вернулись постепенно и все его яркие книги. Я встречал его после приезда, часто бывал в Москве у него дома, беседовал с ним для газет пять или шесть раз.
Александр Александрович был человеком без возраста, энергии у него хватало на пятерых. Ведь он не дожил до 85 лет всего год с небольшим, но никогда не был похож на старика. Да и семья у него была молодая. Молодая и красивая жена, молодая дочка. Еще месяц назад я звал его на наш вечер в ЦДЛ, и он бодрым голосом обещал подойти, но слегка простыл, звонил, извинялся. И вот его уже нет…
Зиновьев прожил несколько жизней, дай Бог каждому. С юности участвовал в каком-то заговоре, уцелел. Благополучно прошёл всю войну, летал на истребителе, уцелел. Закончил МГУ, затем блестящая научная карьера — его труды по социологии получили признание во всем мире. Был профессором, преподавал, защитил докторскую, вошел в ученые советы и редколлегии ведущих научных журналов. Так бы и обретал научную и общественную славу в фрондирующей прогрессивной среде, наравне со своими друзьями и единомышленниками той поры Мамардашвили, Ильенковым, Аверинцевым, Эрнстом Неизвестным. Ушел в диссидентство, в открытый протест, был выслан в Германию за публикацию книги "Зияющие высоты".