Я не собираюсь принизить талант Бунина, он никогда не уйдет от русского народа по "темной аллее"; не растворится в ее сумерках, в плывучих клубах вечернего тумана, капризный, гениальный себялюбец, "со своим холодным блеском нападок на народ". И не мельтешусь наводить тень на плетень, особую залихватскую критику, пользуясь тем, что Бунин мне уже никогда не возразит, но мне кажется, что Иван Алексеевич был поражен особой разновидностью "чаадаевщины", – в корне которой так "сладко родину ненавидеть". Бунин, в отличие от Чаадаева, хотя и поклонялся перед Европой, лил ей фимиам, считая себя гражданином мира, но все же любил Россию особой меланхолической любовью художника, любовью исчезающего из тысячелетней истории последнего дворянина, но только Россию без деревни, без ее дремучего мужика, живущего своим задним умом, Россию со своим "золотым миллионом", который оказался на чужбине.
Я понимаю Бунина как несчастливца, страдальца в его изгнании; в конце двадцатого века мы прочувствовали подобное, когда нашла "орда кочевая" и заставила выпить горя полною чашей. Но даже в дни немирия и беспутия, распада Советского Союза, когда, казалось, жизнь невозвратно прикончилась, мы не отдавали себя полностью в плен ненависти и мщения, не теряли соучастия, сочувствия, сострадания и даже в тех начальствующих людях, от кого, казалось бы, Бог совершенно отступился, старались отыскать черты человеческие, и милостивые; ведь не может же так случиться, думали мы в девяностых годах, что русский негодяй совершенно отпал от Христа и погрузился во тьму полнейшего нечувствия. Ну ладно, утешали мы себя, это сыны израилевы кинулись в Европы сыскивать там гешефта от двойного гражданства; но наши-то сукины сыны не могут же вовсе окоченеть душою, и потому ко всем русским, кто приближался ко Кремлю, кто втирался в либеральный шлейф хотя бы и мелкой звездной пылью, старались присмотреться с особой сочувственной мерою и надеждою, прощая многие грехи и даже, порою, отступничество от русского идеала. И наша избирательность к тем, кто схитил власть в девяносто первом, оказалась не совсем напрасной и дала хоть и малые, но добрые плоды; мы смогли, несмотря на оцепенение народа, уцепиться у края пропасти и не впасть в полнейший национальный обморок.
Либералы досконально изучили Бунина и усвоили не только его презрительное отношение к народу, но и его словарь: "тупые рожи", "быдло", "грязный скот", "мерзейший, дикий и вульгарно-злой народ". Усмешка времени: Бунин – этот ненавистник революции, через семьдесят лет стал невольным идеологом новых потрясений, более трагических для русского племени, чем семнадцатый год… Либералы двинулись во власть на отвращении к русской земле, презрении к русской деревне, к мужику, самоуверенно полагая, что спившийся крестьянин лишь коптит на свете, создавая нехороший дух, деревня – царство тьмы, а Россия напрасно разлеглась на "чужих землях", – и потому, чуждаясь матери-земли, невольно создавали антисистему.
Хоть однажды мы услыхали от либерала это восторженное, от глубины души, выплеском, с распевом, сердечным захлебом от восторга и любви к родине: "О, красно украшенная русская земля наша!" Когда затворник Даниил Заточник сочинял в келье свой молитвенный гимн, то мысленно кланялся в пояс не только и не столько лесам и рекам, и дивным градам, но православному, долготерпеливому христианину, бредущему в это время с копорюгою по пашенке…