Можно привести и другие свидетельства: на руинах холодной войны никто не собирался дать место новой русской "архитектуре". Стареющие слависты – опытные бойцы идеологического фронта – считали свою миссию законченной. Моровое поветрие постмодернизма и деконструктивизма выдвинулось вперед под знаменем всеобщего развоплощения и разрушения, подверглась критике вся традиционная культура вообще. Россия сунулась на Запад, но Запад уже с упоением начинал (завершал? – если вспомнить О.Шпенглера) разрушение собственной культуры. Россия здесь могла понадобиться лишь как подтверждение линии общего "грехопадения" культуры, стремления к новообнаруженной "телесности", к эстетике "зада и низа". И потекли из новой России безыдейные "идеологи" новых русских, этих Иванов-дураков, не помнящих своего когда-то не столь уж глупого родства. Покончив весьма поспешно и успешно с мифами социалистического реализма, они принимаются с усиленным энтузиазмом развенчивать уже не советскую, а русскую культуру. Именно в эту струю потекли поддерживающие культуру невеликие, но только для этого и достаточные деньги. Коммерция стала замещать культуру противу как всех теорий, так и здравого смысла. Но все это праздновалось как переход от дьявольского постмодернизма к "новой искренности", к перманентной исповеди блаженных идиотов.
Надежда философа Мераба Мамардашвили на то, что Запад примет Россию как мыслящее начало в общемировом позитивном диалоге, пока еще более чем далека от осуществления. Опять-таки остается очередной утопией. Мир хочет жить-поживать и добра наживать, мыслить он вовсе не стремится. Ведь есть какое-то подспудное недоверие у власть имущих и тем более у собственность имеющих и обретающих, что мысль как таковая вовсе не благоприятствует их приятному в этом мире пребыванию. Мысль, обычно активизируется в словосочетании "критическая мысль", а она не особенно желательна ни новой России, ни старой Европе. Получается парадокс – цензуры нет, свобода слова присутствует, а мысль не рождается по-прежнему. Все попытки описания новых состояний, если новыми состояниями считать пищеварение и перистальтику, разные варианты совокупления индивидов, выраженные в слове, которое уже само себя то ли стесняется, то ли наоборот, все это не питает культуру, призванную создавать и воссоздавать неповторимую личность.
Одним из примеров немыслящего языка, отрицающего свою живую внутреннюю форму, можно назвать пресловутую "политическую корректность". К взглядам и требованиям "политкорректность" можно было бы относиться как с пониманием, так и с юмором, если бы они не получали силу диктата в западном мире, перенимая запретительные функции "чуткой цензуры", и если бы эти взгляды под знаком "толерантности" не перенимались отечественными российскими вольнодумцами, держащими чуткий нос по западному ветру.
Политическая корректность, появившись в США якобы ради смягчения нравов и предотвращения конфликтов, становится на деле анти- и контркультурой, усиливая эти конфликты. Сам язык, его история и логика противоречат "усовершенствованиям", которые опрометчиво пытаются вводить различные "меньшинства", ограждая себя от "обид", закодированных в речевой традиции, будь то английский, немецкий или датский язык. Кроме того вскрываются любопытные смещения векторов самой "политкорректности". В США – борются против "западников", т.е. европейских традиционалистов, прежде всего – против проявлений христианства (вплоть до запрещения спортсменам креститься во время состязаний). В Европе – против собственных традиционалистов, подыгрывая при этом исламу, для нее нетрадиционному. В России – против "антизападников", т.е. традиционалистов, опять-таки против собственно христианства. И как ни странно, борьба с религией идет параллельно с недоверием к научной традиции, призывая к "альтернативной" науке, то есть уравниваются догматика и ересь, наука и патология и пр. И невежество повсеместно и заразительно…