Насколько близка к жизни сатира Кантора, можно убедиться, прочтя обсуждение романа на страницах "ЖЖ" у Марата Гельмана. Там современные Ипполиты и Мортемары кипят возмущением, стараясь сохранить профессиональную личину превосходства на вспотевшем лице...
Роман Кантора показывает фашистские корни политологов постмодерна и хозяев дискурса наподобие Гельмана, которые поверили в проповедуемый ими "конец истории", в то, что им суждено навеки определять, что останется в истории искусства и что будет выброшено за борт. Кантор ставит их на место, и суждение Гельмана становится столь же смехотворным, как если бы Аннет Шерер сказала, что от ее прочтения "Войны и мира" зависит, останется ли Толстой в истории.
***
Из океана трудно выудить одну рыбешку для показа, даже если это кит, но, по-моему, главное в романе – это переход лирического героя – и автора – на сторону народа.
Казалось бы, своим рождением и воспитанием московский художник, сын еврейских революционеров и красных профессоров Павел Рихтер (как и Максим Кантор) обречен на почетное место в рядах новых избранных, победителей, но он выбирает себе иную долю – с обиженными и оскорбленными. Этим он напоминает Пьера Безухова, и оба напоминают Христа, потомка великих царей, ушедшего к рыбакам и туземцам. Намекая на предстоящий поворот героя к народу, Лев Толстой делает Пьера Безухова – незаконнорожденным, а Кантор своего Рихтера – полукровкой.
"Родня Павла делилась на еврейскую и русскую, и если в еврейской ветви были представлены люди солидные, интересных профессий и с громкими именами, то русская ветвь выходила какая-то корявая: жили по убогим рязанским деревням, спивались и попадали в скверные истории."
Однако герой Максима Кантора выбирает угнетенное большинство. Хотя борцы за гражданские права любят бороться за права угнетаемых меньшинств, по настоящему угнетаемо лишь большинство. Поддержка меньшинства – это уже признак элитарности. Но кто позаботится о большинстве, о простых людях? Ведь и еврейство стало таким популярным и влиятельным в сегодняшнем мире потому, что стало синонимом избранного меньшинства, которое пренебрегает большинством. Но пример Рихтера показывает: рано торжествуют – или печалятся – подсчитывающие процент еврейской крови в русских элитах. Биологического и социального детерминизма нет – есть свобода воли и свобода совести, и каждый из нас может выбрать между "ликующими, праздно болтающими" – и "погибающими за великое дело любви", решить – за Христа он или за мамону. Россия – одна из последних стран мира, поддавшихся новому глобальному культу мамоны:
"Самые страстные чувства человек Запада испытывает к своему счету в банке. Под Сталинградом одурманенные партийным духом патриоты кидались под танки с криком "За Родину, за Сталина!", случись сегодня битва народов, француз нажимал бы гашетку, приговаривая: "Это вам за Кредит Лионне!", немец стоял бы насмерть: "За нами Дойче Банк!" И вот русские вдруг тоже почувствовали заветное жжение в груди: теперь можно крикнуть "За Альфа-Банк! За Менатеп! За Банк Столичный!" Банк – это собор. И ваш счет в банке есть та икона, которой вы ходите молиться в храм".
Отсюда и глобализм. Раз Мамона – един, един и чтящий его мир.
Как и его современник Пелевин, Кантор предпочитает русский христианский подход, который поклонники Мамоны именуют "совковым":
"Советскому человеку и в голову взбрести не могло то изобилие финансовых проблем и распоряжений, что заполняют жизнь европейца и делают ее осмысленной. В России люди привыкли по-другому относиться к деньгам, я бы сказал, без той преданности. Подобно бедуину, чье имущество сводится к бурнусу, русский убежден, что не имеет смысла иметь: все равно или отымут, или сгорит, или пропьешь. Он относится к собственности с некоторым оттенком презрения. Это с западной точки зрения плохо, поскольку это место в сознании, которое могло быть оккупировано банком, было отдано чему-то еще".
Однако Кантор чужд и географического детерминизма "святая Русь – меркантильный Запад". Он глядит куда глубже. Запад – не изначальный и непреложный враг. Кантор с любовью говорит о великих соборах и художниках Запада. Когда-то и Запад был полон духа, но понемногу его покорил Мамона, которому помогали люди искусства, поддавшиеся на искушение свободы. Во имя ложной свободы они изменили Христу и пошли войной на Богородицу:
"Первым атакуют тот бастион, что представляет средоточие христианской догмы. Таким бастионом в христианской культуре является женский образ. Христианство воплощает свою мораль в образе Богоматери – на уровне веры, в культе Прекрасной Дамы – на уровне культуры, и в институте семьи – на уровне быта. Эти три образа христианская культура сливает в единый образ – его и надо атаковать но имя личной свободы. Богоматерь должна пасть – причем пасть в кровать, Прекрасной Дамой следует овладеть, а жену – передать для наслаждения другому…"