У Бегбедера собственная жизнь становится литературным прецедентом. Его "Я" – явление сексуальности, чуждой стеснения и цензуры. Здесь алкоголь, наркотики, девочки – освобождение повествователя; он знает, что это тупик, это близость конца, но мысли о выходе нет. Нет потому, что эта нота бесшабашной весёлой тоски, где чёрный юмор направляет эмоции, приносит радость – радость близости конца, уничтожения, окончательного падения в "богемный ад". Но всё это лишь литература, и поэтому гибель и падение – под контролем, или как бы под контролем. С Бегбедером читатель становится смелым, раскованным, посвящённым в лихую современность: модные имена, имена поэтов и философов, обладание женщинами и чёткое знание о том, что всё это кончится. Этот Апокалипсис не зафиксирован в одной точке. Он не есть событие с ясными границами, с чётким форматом времени и пространства. Он так и не успевает настать, потому что герою Бегбедера пора снова налить стакан, опять лезть под юбку, опять вдарить смехом по пустоте. Расщепление целостности в любви и смерти, в сюжете и в самом Апокалипсисе – иллюзия бесконечно длящегося движения по злачным местам: Бегбедер, большой поклонник Селина, пишет нескончаемое "Путешествие на край ночного клуба".
У Мишеля Уэльбека есть синдром Милана Кундеры – "все остывает", но Уэльбек добавляет: "пусть остывает, мы его – остывающее – сексом и апокалиптической фантастикой!". Кундеровская нота пустоты и охлаждения усилена откровенностью и пессимистической футурологией. Вновь приходится констатировать силу и обаяние минора: гамлетовская интонация есть, но Гамлета нет, ибо нет ни Клавдия, ни Полония. Бороться не с кем, вражда кончилась, утрачен противник. Сила шекспировского Гамлета в том, что череп Йорика – тяжкий момент, искушение, лик смерти, от которого ещё есть силы уйти в борьбу. Здесь всё уже прошло: череп Йорика – не острая боль, а нудный факт, известный всем. Гамлет Уэльбека понял, что Йорик – истина, стал жить с Офелией острой, почти катастрофической по интенсивности половой жизнью, пока не убедился, что Офелия стареет, да и ему уже не очень хочется. Возможно ли совокупление на кладбище всемирных иллюзий? Если это Уэльбек, то да. Здесь слияние дряхлеющих тел, неслиянность уже упокоившихся душ. Нет предсмертной битвы, но последнее поражение есть. Романы Уэльбека – о том, что попытка любви обречена. Героев мучит несравненная сила, энергия и обречённость секса. Здесь минор становится особо впечатляющим: неразрешимость полового акта – или снова совокупиться, или уж навсегда исчезнуть в суициде.
Что же всё-таки случилось? Нечего стало есть? Замучили войны? Или демоны прорвали тонкую границу духовного и физического миров? Нет, всё "серьезнее": нельзя сохранить молодость, с половым наслаждением постепенно приходится расставаться; никак не кончаются деньги, а ведь уже нет никакого желания превращать их в товары и услуги. Конец человечества оборачивается радикальным упрощением, обесцвечиванием западного литературного героя: вместо любви – психофизиология секса, вместо борьбы – размышление о всеуничтожающей смерти, вместо поисков смысла – псалом о бессмыслии. "Игра в декаданс" имеет свой психологический контекст. Слово об Апокалипсисе – всеобщей катастрофе – позволяет раствориться в предсмертном коллективизме. И раз не удалось человечеству, по мнению героев Уэльбека и Бегбедера, соединиться в делах добра, в служении свету, то хотя бы единение в гибели создаст образ нашего общего памятника – судя по всему, кладбищенского. Есть что-то пронзительное в том, что предлагают нам французы: чувствовать себя человеком и созерцать при этом свежую могилу человечества, а, значит, в определённой мере, и свою. Это негативный вариант "соборности": в смерти нашей мы едины! Здесь близкое устранение мира людей снимает вопрос о правых и виноватых, "ибо забудут и мудрого, и глупого". Если существует обаяние безответственности, то оно здесь. Представить человека и мир несуществующими, завершившими бытие, – одна из "медитаций" популярных французов. Главный предъявитель претензий, да и главный судья в этом мире – сам человек. Нет человека, нет суда. Мысль об Апокалипсисе может раскрепощать и даже успокаивать.