а Север – он то близок, то не очень.
его то уважаем, то браним.
длинней, прохладней делаются ночи.
ворвётся скоро осень в Третий Рим.
считать начнём победы и потери,
как в прошлом, тоже бешеном году.
спасаясь от нордических истерик, –
в любимом пребывать полубреду.
у нас тут удивительное царство.
и водка часто пьётся как вода.
от Севера, однако, нет лекарства:
засел в печёнках крепко, навсегда.
* * * октябрь уж скоро станет ноябрём.
Москва: чиханье, кашель, слякоть, грязь.
мы рано или поздно все умрём,
что ангел во плоти, что просто мразь.
машины мчатся, бьются и шумят.
Москва – частично рай, частично ад.
измучен этой жизнью и помят,
бодлер цинично чешет тощий зад.
чего б ещё такого сочинить?
плевать, что людям здесь не до стихов.
в несчастьях взять и осень обвинить?
несчастья, впрочем, – пара пустяков.
но можно и напиться как свинья.
возникший стресс полезно чем-то снять.
вокруг хватает колкостей, вранья.
поэзию не всем дано понять.
тем более, не всем дано простить…
надёжный спрос всегда лишь на жратву.
готов клиентов словом угостить
бодлер, судьбой заброшенный в Москву.
он чешет зад, хотя бы не яйцо…
плевать, что ночью снова трудно спал…
знакомый ангел высунул лицо,
утёр соплю ладонью и пропал.
* * * я путаю сложенье с вычитаньем,
а также крем для рук с зубною пастой,
больничный хлеб – с усиленным питаньем
и даже трансвестита с педерастом.
я путаю цинизм и веру в Бога,
супружескую верность – с многожёнством.
я путаю мечеть и синагогу.
хороший вкус я путаю с пижонством.
я путаю отчаянье и злобу,
кровопролитие – с кровопусканьем.
молекулу я путаю с микробом
и путаю прогнозы с предсказаньем.
я путаю банальность с эталоном,
а водку фирмы "Ладога" – с "Кристаллом".
я путаю духи с одеколоном,
легальную наличность – с чёрным налом.
я путаю спокойствие и тупость.
таблетку анальгина – с валидолом.
я путаю безумие и глупость,
а здание тюрьмы – со зданьем школы.
способен путать клиренс я и климакс.
поп-див я вечно путаю с блядями,
обычный Рим – с каким-то Третьим Римом,
гранитный бюст – с девичьими грудями.
я путаю улитку с черепахой.
я путаю изжогу и истому.
я путаю Бетховена и Баха.
я путаю бесчувственность и кому.
я путаю испуг и удивленье,
писателя – с типичным графоманом,
кошачье завыванье – с дивным пеньем,
обжору – с избалованным гурманом.
я путаю Японию с Кореей.
я путаю севрюгу и стерлядку,
стервознейшую ведьму – с доброй феей,
Ивана Купала и просто блядки.
я путаю фатальность с невезухой,
зелёную лягушку – с мерзкой жабой.
я путаю эротику с порнухой,
а палочки из хека – с мясом краба.
я путаю бомжа и олигарха.
мигрень могу я спутать с менингитом.
я путаю с монархом патриарха,
семита же, пардон, – с антисемитом.
я путаю рождаемость и смертность,
кривого либерала – с патриотом.
с бесчувственностью путаю инертность,
с налоговой инспекцией – болото.
я путаю с курятиной свинину.
я путаю Россию с райским садом.
я путаю возвышенность с равниной.
не знаю, для чего мне это надо.
мы, взрослые, ведём себя как дети
и шутим иногда довольно гадко.
опять я начал путать всё на свете.
любой предмет таит в себе загадку.
* * * увидишь утром в зеркале лицо
и думаешь: эпическая сила!
старею. краше труп кладут в могилу.
а был ведь не настолько подлецом,
чтоб просто так вот взяло и убило.
(обратно)
Виктор Потанин ПТИЦЫ Рассказ
В начале апреля мы схоронили нашего учителя Ивана Григорьевича. Под словом "мы" я подразумеваю весь мой родной городок. Почти каждый его житель учился у Ивана Григорьевича. Он отдал школе полвека. И за все эти годы он ни разу не болел. И не бывал на больничной койке. И вдруг внезапный конец. Но разве ждёшь такое, разве готовишься?.. Ещё вчера он ходил на ногах, улыбался тебе и здоровался, а сегодня уже лежит весь в цветах и венках. Но всё равно лицо, как живое. Темноватое, смуглое, с длинноватым, с горбинкой, носом. Недаром школьники его прозвали грачом. И у этой птицы теперь закрылись глаза. А рядом вытягивали нервы, рыдали трубы, и эта приглушённая печальная музыка растекалась вокруг, как дымок. И почему-то мешала. Хотелось постоять молча, задуматься, заглянуть в себя, что-то вспомнить, но музыка всё время отвлекала, куда-то отбрасывала, да и сами музыканты уже провинились. На их щёчках сиял румянец. Не утерпели, значит, где-то уже приложились, точно пришли на праздник. Иван Григорьевич бы им не простил, ни за что не простил бы, ведь он вёл чистую и скромную жизнь. К тому же он многие годы преподавал биологию и всегда возился с птицами и животными и взял от них много привычек. Вот и тогда его провожали не только люди, но и птицы, целые стаи птиц. Они летали над толпой и кричали. Особенно много было грачей. И пока мы шли до кладбища, они кружились над нами и что-то высматривали. Иногда грачи снижались совсем низко-низко, еще бы миг – и они опустились бы на венки. Но в последний момент почему-то раздумывали. Наверно, боялись музыкантов, их больших и блестящих труб.