С благодарностью вспоминаю Савву… но, будто опасаясь быть уличённым в доброте, отгоняю эту думку прочь.
Обезумев от холода, стараюсь не унять дрожь, а наоборот, усилить её, согреваясь при этом. Пробую себя ущипнуть: тело не чувствует новой боли. Оно онемело от боли, той. Крепко стискиваю зубы и глухо рычу. Понимая моё состояние, меня не понукают. Не задают вопросов. Не острят.
Встаю. Выбираю якоря. Несколько сильных гребков – и упираюсь в берег. Смотрю, мужики запаливают костёр. Не глядя им в глаза, прошу подать портянки и сапоги. Озябшими руками обматываю ступни "ноговицой" и обуваюсь.
Ветхий, отслуживший свой век баркас, уже пылает.
Савка зовёт:
– Иди ближе к огню-то. Грейся.
Я молча подхожу к костру с подветренной стороны. Языки пламени и дым ударяются в меня. Искры пригоршнями звёзд летят на ватные брюки и фуфайку. Коленям становится горячо. Отступаю на шаг. И здесь жар обнял. Отодвигаюсь ещё дальше. Присаживаюсь на корточки. Замёрзшие пряди волос на голове оттаивают. Дым щиплет глаза. Я довольно жмурюсь.
Вдоль горизонта растянулась длинная полоса зари, предвещая перемену погоды.
Савка залил огнище. Обугленные чёрные рёбра бота ворчливо зашипели.
Когда причалили к Мягострову, солнце спряталось глубоко за горизонт.
– Темёнь-то кака!
На ощупь добрались до избушки. Зажгли керосиновую лампу.
– Поперьво скинывай скоре мокру рубаху.
Я переоделся. Шерстяной, ручной вязки, тёплый свитер с глухим воротом приятно покалывал.
Достали самогон. Разлили по кружкам. Нарезали ломтиками сало. Выпили. Кровь пошла по кругу, согревая.
Заранее припасённая лучина и "берёсто" быстро занялись. Спустя минуту поленья облизывал алыми языками огонь. Дрова заплели. В трубе довольно загудело.
Сергей стал готовить на ужин сырую вырезку. Я никогда не ел прежде сырого мяса и оттого лишь с подозрением наблюдал. Он, между тем, нарезал лосятину мелкими кусками. Сложил в миску. Сжав в кулаке, выдавил до капли лимон. Нашинковал крупную луковицу. Щедро посыпал душистым чёрным перцем и каменной, грубого помола, солью.
– Ты ужа излиху-то не сыпь, – предупредил Савка.
Не отвлекаясь, Сергей принялся разминать пальцами густо-красные кубики лосятины, жамкать, тормошить их. Мясо приобрело бурый оттенок. Яство выдержали на холоде. Дали дойти соком.
Самогон потихоньку делал своё дело, и я уже с интересом поглядывал на эту сыромятину. В желудке требовательно посасывало.
Сели вечерять.
Старинная охотничья изба. Снаружи – шум ветра, приглушённый плеск волн, стынь, а внутри – тепло…
О чём-то потрескивают поленья в печи. Флегматичным лепестком повис огонёк на фитиле. По кружкам разлита оловина. Сырое звериное мясо на закуску. Неспешные разговоры. Палёшка, запечённая в золе. Горячий сладкий чай.
Всё это – награда за тяжёлый день.
– Ну, расскажи, как ты тогда? – поинтересовался Сергей.
– Чуть не умер…
– Ещё бы! Не зря на поморской иконе "Страшный суд" ад изображён Студёным морем.
– Ты есюды спать повались, ближе к печи.
Ночью меня стало лихорадить. Я натянул всю свободную одежду и укрылся с головой. Нагрелся. Вспотел. Поднялась температура. Сильный жар смешал сон и явь.
Кровь.
Лезвие ножа.
Хриплый крик ворона, призывающего: "Ка-ара! Ка-ара! Ка-ара!"
Яркий свет.
Копыто лося, пробивающее мне грудь.
И острая боль…
Я открыл глаза. Пот крупными каплями стекал по лицу. Горячка усилилась.
За окном серело. А полагал, не дождусь утра…
Савка вышел на улицу "выветрицце" и, справив нужду, вернулся.
– Ветру выпало много. Нельзя идти. Ждать надо. Вона-ка боры каки на мори.
Три дня бушует Белое море. Никак погода не может угомониться. Валы морского прибоя, напоминающие непрерывно закручивающуюся спираль, набегают один за другим. Страшный шторм упал. Три дня каждое утро я слышу его рёв, смотрю в окно и вижу всё одно и то же: свинцовое небо, белые гребни волн до самого горизонта, пустынный берег. В небе висит бусовая серая мгла с мелким затяжным дождём.