Из-за ее спины высунулся пятачок штатного издательского маркетолога в малиновым пиджаке, блу-джинсах, с масляными чёрными глазками.
– Так точно-с, Тьма Скотинишна, – пропел он угодливо, – вас разошлось двадцать тысяч экземпляров за год, а Гоголя-с – пять. Тьма Скотинишна – вип-автор, а Гоголь, так-с, убыточный. И заграница Тьму Скотинишну покупает!
– Что-о-о?! – взмахнул саблей Лев Толстой в офицерской форме времён русско-турецкой. – Ишь ты, апофеоз пошлости! Я тебя сейчас покажу апостолиху пошлости. Свиное рыло-то обкорочу!
Рыло визгнуло и спряталось за толстой спиной своей кормилицы.
А Толстой, пряча саблю в ножны, ворчал недовольно:
– Отдыхает природа на детях, понимаешь ли, но не до такой же степени!
К нему подошёл высокий человек с исхудалым, небритым лицом и произнес с усталой иронией:
– И что вы, граф, своей потешной сабелькой машете? Всё равно нас никто не боится. Вместо бомб в их руках телевышки, вместо "катюш" – радиостанции, вместо пулемётов – газеты... Вы можете кричать на всю ивановскую – всё равно за пределами, так сказать, ивановской вас никто не услышит. Идёт информационная война! Ведут её средствами информации. Против безоружных... Вы бы стали стрелять в безоружных?
– Да как вы смеете, сударь? – вспылил Лев Толстой-офицер. – И кто вы собственно такой?
– Я – отец убитого за Россию сына. Убитого русскими, – он закрыл лицо руками.
– Простите, – ретировался Лев Толстой. – Стрелять в безоружных – это бесчестие, низость... это убийство.
– Вот, – встрепенулся несчастный отец. – Для них, – кивнул на баррикаду, – это главное условие: мы – безоружны, они – во всеоружии. Только так они ничем не рискуют. Врут, и враньё становится последней инстанцией истины. Ложь – солнце мёртвых. А средний обыватель не способен отличить белое от чёрного. Вечный ребёнок...
– Да, – согласился Лев Толстой, – Бог – отец, природа – мать, а народ – ребёнок. Впрочем, и медведь – тоже ребёнок...
Внимание их привлёк худой человек в потёртой куртке cлесаря железных дорог явно с отцовского плеча. Он яростно подметал, грёб метлой булыжниковые бока плошади, а метла была из редкого чёрного хвороста с собачьей головой вместо набалдашника на ручке. На хребет баррикады взлез советский товарищ средних лет в галстуке из преподавательствовавших в Литинституте – кто его помнит по имени? – и присвистнул:
– А ты все метёшь, Платоныч?
Подметальщик повернулся:
– А-а, ты, мать твою так?! – повернул метлу наперевес и ткнул ею товарищу в портретный отдел, да тот успел спрыгнуть за баррикаду и стал дразнить дворника, мелькая в дырах хлама, из коего сгребли баррикаду:
– Я был и есть признанный, – высовывал он язык и приставлял пятерню большим пальцем к носу, – а ты, гений в трусиках, дворы да котлованы все метёшь! Бе-э-э!
– А судьи кто? Мать твою так! – угодил всё-таки дворник насмешнику в портретный отдел, в самую точку по высунутому языку. Насмешник завыл и скатился за баррикаду.
А по эту её сторону показался молодой человек славяно-кавказской наружности в фуражке таксиста. Он улыбнулся улыбкой доброго сказочника и остановился у Ивана Сергеевича:
– А я вас узнал. Вы – ИСТ.
– ИСТ? – удивленно поднял брови Тургенев.
– Точно. Инициалы И.С.Т. – ИСТ. А это - ИСТина, ИСТовость и, если хотите, неИСТовость. Можно вас так величать?
– Как вам угодно, сударь, – был ответ. – Но коль вы составляете коды скрытой сути, то, может, вы мне объясните, как мы до этого докатились?
– Вот именно, докатились. Катиться – не подниматься. Витали в облаках, а оказались в дураках, – с горечью в голосе произнёс человек в фуражке.
Слова его услышал несчастный отец; это был Иван Шмелёв. Речь его напоминала бесконечное причитание:
– А сколько оборотней и среди дураков развелось. Одни – кликуши, в любой момент на ту сторону баррикады готов переметнуться, лишь бы им покричать в эфир дали... Другие, о-о-о! те присваивают себе имя знаменитых наших собратьев по перу, превращают его в имя ложное, псевдоним, и шпарят под ним, врут, пачкают!.. А стадо слепых баранов всё глотает! Но поводырь их никогда не дремлет! Невежи, профаны! Страшнее Мамая! Руками их все грязные дела делаются, все кровавые преступления! Не Чемберлен же с Троцким сына моего расстреляли! Свои иваны да сидоры! Безмозглые овцы! Если среди них заведётся мыслящий верблюд, они его массой затопчут!