Я бы не стал всё-таки живописать приключения постоянного беглеца Владимира Печерина, если бы он, к тому же, ни стоял у истоков газеты "День", не нашей, а давней – аксаковской. Он посылал свои письма Ивану Сергеевичу Аксакову и тот, пламенный славянофил, печатал их на страницах "Дня". Да и сами "Замогильные записки" не случайно же замалчиваются нашей либеральной прессой. Они небольшие по размеру, думаю, мы сумеем познакомить с ними полностью наших читателей. Кроме этих ужасающих строк "Как сладостно отчизну ненавидеть", наши либералы в творчестве Владимира Печерина ничего знать не хотят, ибо весь поздний Печерин с его набожностью, с его тоской по России – приговор и живой пример всем нынешним и будущим беглецам с русской душой. Можно ненавидеть власти, правителей, церковных олигархов, но русскому нельзя уйти от своей русскости, от своей русской души.
Впрочем, скорее всего к старости Владимир Печерин вернулся к идеалам своей юности, когда он жаждал умереть за отечество. Не забудем, что и свой блестящий литературный талант поначалу будущий беглец оттачивал в булгаринском консервативно-охранительном журнале "Сын отечества", печатая там переводы Шиллера. Выбирая между пушкинским "Борисом Годуновым" и "Рославлевым…" Загоскина, он предпочитал пламенного реакционера Загоскина: "Поистине, Загоскин – новый Прометей, сумевший уловить божественную искру русской народности: душа воспламеняется, сердце бьётся, когда видишь утраченные черты подлинного национального характера". Он явно формировался в России как поэт консервативной русской ориентации:
Где ты, где, святая Русь?
Где отцов простые нравы?
Где живые их забавы?
Ах! Куда ни оглянусь –
Племя хладное, чужое
Подавило всё родное…
Где ты, где, святая Русь?
Националистические русские идеи, явно господствующие в первых его литературных опытах, требовали и объяснения, что за хладное, чужое племя давит на все народные русские традиции. Он явно и достаточно остро высказывает своё негативное отношение к чужим народам, заселяющим его Россию и определяющим имперские порядки, будь то немцы, французы или евреи.
Впрочем, даже покинув родину, прокляв режим Николая Первого, отслужив немало десятилетий католическим священником, он уже в семидесятые годы девятнадцатого века неоднократно возвращается к теме рокового влияния иудейского племени на мировую историю, даже упрекая их в навязывании простакам всего мира своего жестокосердного Старого Завета: "Я с каким-то отчаянным изумлением и даже благоговением преклоняю главу перед великою иудейской нацией. С необыкновенным умом и хитростью этим жидам удалось надуть весь образованный мир: и древний и новый. Они навязали нам свою пошлую историю – историю кочующей цыганской шайки, исполненную всяческих мерзостей и неслыханных жестокостей; навязали нам свою бедную литературу, и прозу и стихи, и мы доселе декламируем или читаем нараспев их военные патриотические гимны, а Святая Церковь с сладостным умилением распевает их похабные песни…"
Я бы назвал Владимира Печерина "потаённым консерватором". Только этим и объясняется та лихость, с которой он, презрев николаевскую Россию, воспев республиканскую свободу, сбежав за границу, не стал карбонарием, не присоединился к огаревско-герценовскому вольнодумью, а ушёл в католический монастырь да ещё с самым суровым уставом. Герцен, не разбираясь в оттенках католических орденов, при встрече с Печериным принял его за иезуита.
Впрочем, в Печерине всегда, на протяжении всей жизни, боролись отчаянное бунтарство и глубинное христианское смирение, неприкрытое русачество и космополитизм, государственность и насмешливое вольнодумство. Вся его жизнь – бегство от самого себя: от себя – одного, к себе – другому, и обратно. Бегство по кругу.
Будучи католическим монахом, он приравнивая, как и древние римляне, христиан к врагам рода человеческого, писал: "Все мои мысли, все сочувствия на противоположном берегу с передовыми людьми обоих полушарий; а в действительности я остаюсь по сю сторону с живым сознанием, что принадлежу к презренной и ненавистной касте людей.., и что черты, свойственные духовенству, неистребимы, т.е. это каторжное клеймо остаётся неизгладимым на вечные веки веков".