На речь Мисимы, сказанную с балкона захваченного мятежниками штаба, он услышал выкрики: "Слезай оттуда, идиот!" Примечательно, что после его самоубийства по стране прокатилась волна ультрапатриотических выступлений – ведь толпу можно преодолеть тем, на что она не способна – в случае заражённой западной цивилизацией Японии это было самоубийство по древним канонам, которое пробуждало в сознании общества изначальные архетипы нации.
Мисима уважал творчество Достоевского. В книге "Русское мировоззрение" читаю: "Достоевский писал о "тайне истории", о том, что народы движутся силой "эстетической" или "нравственной", в последнем счёте это "искание Бога". Логическое развитие философии Мисимы проявилось в том, что, достигнув идеала эстетического, Мисима хотел достичь идеала нравственного. Своё сильное тело, совершенствуя которое он занимался кэндо, каратэ, бодибилдингом, писатель уничтожает мечом, меч в японской философии – душа самурая. Дух приносит в жертву плоть во имя Родины. Богам древности для того, чтобы проснуться и спасти свой народ, нужна была кровь – кажется, Мисима хочет пробудить бога войны…
Красота по Мисиме – не в сочном расцвете жизни, не в её круговороте, а в конечной обречённости, возможно потому, что только после смерти можно достичь божественной тайны, освободив дух из плотской тюрьмы. Буддизм учит высвобождению из колеса перерождений. Тема эстетизации смерти молодого сильного существа – оттого что красота ощущается наиболее остро, когда обречена, близка к исчезновению, – преображается для Мисимы в прелесть смерти во имя любви к женщине, а затем – любви к Родине. Эротизм патриотизма, когда возлюбленная кажется офицеру, готовящемуся к гибели, воплощением Родины.
Ступивший на путь самурая и завершивший жизнь как самурай, Мисима принял лучшую смерть, выполнив долг воина перед лицом своей заблудшей страны. Думаю, сегодняшним расцветом и независимостью Япония обязана и нескольким парням, захватившим Генштаб и бросившим жестокую правду в глаза народу.
Истинная утончённость проста. Героизм – иррационален. Мужество – в искренности. Патриотизм – удел избранных… Смертельное очарование идеалов будет вновь и вновь вдохновлять на великие подвиги, преступления или гениальные книги.
"Вечность сказала мне, что Золотой Храм будет существовать всегда".
Владимир Личутин СЕЛЬСКИЙ ПОП
РУССКАЯ НАТУРА
О название я сразу споткнулся. Почему поп, а не батюшка. Словно бы служители из двух разных миров. Потом стал размышлять... Наверное, один мир – грозный, немилостивый, поучающий, суровый, далекий от крестьянских пажитей, хотя и на земле. Другой – всемилостивый, прощающий, по-отечески добрый, избяной, родовой, кровный, где баловника если и приструнят, поставят в угол на горох, запрут в холодную, могут и горячих лещей подкинуть, – то скоро и простят штафирку, положив непременно явиться к исповеди да и освободить душу от содеянного греха. Для попа много солёных шуток сыскалось в народе и самая мягкая, пожалуй "Поп – толоконный лоб". О батюшке же ничего худого в простом народе не слыхать... В первом много суровости, попрёка и упрёка, во втором – сплошная любовь, особенно для сироты, кто отца не видывал в глаза. Так мне представляется. Один – сухой от поститвы, с измождённым ликом, борода вехтем, в глазах упрёк и остуда. Другой же – весь мягкий, округлый, как тестяной масляный колоб, с горячими пухлыми ладонями, тёплым мерцающим взглядом, и с увещевающим отеческим голосом, от которого вдруг слабнет, вспыхивает от содеянного твоя душа и хочется тут же исправить ошибку. Воистину батюшкой в моем представлении был священник Дмитрий Дудко, весь исполненный миролюбия, благожелательности к мирянину, и над головой его, над круглым, как бы умасленным лбом, стоял венец света. Он однажды приехал к нам на московскую квартиру крестить детей со всей церковной стряпнёю и с большой купелью, едва влез в кухоньку, вел требу воркующим голоском, позывающим к слезе, душевному обновлению... Осталась с того торжественного случая, вернее счастливого праздника крещения, фотография, и вот на снимке-то ясно различим нимб над головою батюшки.