Но тот образ Виктора Крючкова, русского воина, искусно играющего мечом, так же был неожиданен для меня и притягателен, как и нынешний...
Старинным оружием, вроде бы давно вышедшим из обихода и обретшим какой-то романтический ореол, я позднее частенько "утыкивал" батюшку и, сознаюсь, наверное, вёл себя "не шибко хорошо", но из песни слова не выкинешь. Но что делать, писатель – это не только наставник и учитель, но и своего рода дознаватель, добирающийся до сердцевины истины, как она видится в данный момент.
"Батюшка, меч-то ты свой не позабыл в московской кладовке? Знаешь, облик того человека, с которым я познакомился однажды, порывистого, подвижного, чем-то смахивающего на грозного архангела, сошедшего на землю для наказания за грехи, ну никак нейдет из головы. Для тебя, наверное, это тоже был переход в новое состояние. Иль простое любопытство владело тобою?"
"Если точно сказать, то, пожалуй, любопытство... Знаешь, Володенька, не могу терпеть ровности жизни, всегда перемен хочу и сам их устраиваю, но чтобы они были для меня естественными, как дыхание, и не разрушали во мне того, что было нажито духовного за предыдущие годы. Внешние перемены лишь для внутреннего обогащения, дополнения... Ты чего-то особенного хочешь раскопать во мне, но напрасен сей труд, я простой сельский поп... А какое было идейное обоснование?.. Незнакомый пласт культуры, движение, дыхание."
"И все?.. А мне тогда показалось, что ты готовишься к борьбе с врагом видимым, входишь в какой-то тайный союз меченосцев... Пожалуйста, батюшка, не разрушай во мне этот образ..."
"Мой хороший, с тобой трудно разговаривать, ты меня припираешь к стенке... А если я скажу, что просто попалось на глаза... Шёл по улице, увидел обьявление, записывают в секцию русского военного искусства. Разве этого мало. Ведь не прошёл же мимо..."
Батюшка сделал над собою неуловимое напряжение, едва приоткинул голову, расчёсанные густые волосы легли по плечам, взгляд навострился, зажёгся, и лицо враз стало благородным, красивым, потерявшим блеклость и нажитые годы. Такие превращения с ним бывают лишь в церкви... и в песне. "Нет, – невольно подумал я, – это не сдобная коврижка, не рождественская козуля, которую разжуёшь, призажмурясь от сладости во рту, но тут же и позабудешь. Он суров бывает, вспыльчив, может и преизлиха, но и отходчив, и если меч видимый куда-то задвинут в московский чулан, принакрылся накипью ржавчины, то меч внутренний обретён уже навсегда..."
Батюшка натянул на голову скуфейку, вдруг вышел из избы, а вернулся с мечом. Сделал несколько замахов и выпадов, но меч уже не играл над его головою, не высекал из воздуха искры, не посвистывал упреждающе грозно. Он как бы поблёк с годами, потускнел, и уже не желал головы дракона, а может, то батюшка наш сдал за пятнадцать лет, похилился, ведя духовную рать, позабыв постоянно понуждать бренное тело, и мало что осталось от прежнего Виктора Крючкова.
"Мы ведь воины во Христе, священники-то. Я в прежнем звании – воин... На, подержи", – подумав,батюшка отдал мне оружие. Я попробовал вскинуть над головою, похвалиться удалью, но двуручный меч оказался не по моим плечам. Он показался мне громоздким для ратного боя, излишне длинным, неукладистым, неподъёмным. Какие богатырские руки надо было иметь для боя. Это тебе не казацкая сабелька из дамасской стали, что, посвистывая, клюет врага, как остервенелый сокол. Да и той-то сабелькой помаши на схватке, руки из плеч повыпадут. Эх, братцы мои, да это я сам стал тем походным курдючком, из которого вся хмельная сила повытекла на дорожных раскатах, но я ещё не принимаю новых лет, отметаю их, держу себя за молодого. Я криво ухмыльнулся, не желая обнаружить батюшке слабость.
"Володенька, ты не отчаивайся, всякому овощу свое время, всякий овощ пригождается к своему столу, лишь бы не погнить преж времён... Знаешь, мне кажется, что я ныне, когда копаю землю иль кошу, то как бы продолжаю тренироваться... Когда думаешь об этом, это тоже способ познания мира. Раньше я по всей стране колесил, такое было для меня время и рвение везде успеть и все понять, а сейчас я, как схимник в келье, странствую по душе своей и мыслям. И всё мне в богатство... Давай, спрячем оружие, нельзя ему на глаза без дела светиться. Вынутый из влагалища, меч должен работать, лить кровь. И только дух, православная душа направляет его на истинный путь. – Батюшка ловко перенял у меня оружие, пристально посмотрел в глаза, как бы сверяясь с тайной мыслью, можно нет довериться в сокровенном. Будто он решил принять меня в свой тайный орден. – А ты знаешь, Володенька, как делали в старину булатные мечи-кладенцы? Их ковали из болотного железа, потом эту поковку черновую загружали в болото лет на восемь-десять, потом очищали от ржавчины и то, что оставалось, перегибали раз на пять на шесть, и вот из этой-то полосы железа и получался булат. Этим оружием нельзя торговать, оно было послано русскому народу Богом. Им нельзя похваляться и напрасно бряцать. Даже холодное оружие прицельно и его можно одушевить решимостью. Вот видишь, лежала поковка десять лет в болотине во мшаре, чтобы сквасить все дурное, и сгустить все полезное. А мы говорим – железяка..."