Позавтракали и отправились просёлками по окрестным деревням до озера Светлое. А на обратном пути я и присмотрел себе избу в деревне Часлово. Широкая улица, поросшая муравой, дома в два порядка, кряжистые вётлы темно-зелёными облаками возле каждой избы... Случай – да, но он крепко повлиял на мою жизнь и как-то по-иному выстроил всю судьбу, из лоскутьев выкроил "иной кафтан", поначалу вроде бы узкий и пережимистый, а после и притёрся он к моему телу...
Помню, как хозяйка, слепая старуха, жившая при детях на стороне, просила у меня за запущенную старую избу две тысячи рубей и никак не хотела "скостить" ни рубя, да я особо и не настаивал. "А почему, дескать, бабушка, просишь две тысячи," – спрашиваю. "А дом-то у меня хороший, сынок, богачества в нем много, всяких шабаленок и добра не счесть", – отвечала старуха, помня прежнее житьё, когда она была еще молода, ядрёна, и в том крестьянском хозяйстве каждый нажитой лоскут действительно пригождался, каждая вещь имела свою цену, была значительной в нищей деревне и необходимой. А нынче все истлело, ушло в труху.
Примерно те же ощущения были и у отца Виктора, когда я поинтересовался домом.
"А почему ты именно тут укоренился?"
"Божий промысел... Я искал дом для мастерской во многих местах. Я всё лето ходил по деревням вокруг Максатихи пешком, а однажды подошёл вот к этому дому, что-то кольнуло во мне, и я сказал себе – это мой дом. Я обошёл его кругом, присмотрелся, потом решил метнуть нож в ворота. Загадал себе, если попаду в плаху – всё будет удачно. И попал. А в Москву вернулся – расстроился, денег-то нет. После картины у меня осталось четыре тысячи, а за жильё просили одиннадцать... Я режиссер, безденежье и безработица большая. Пока найдёшь сценарий, пока поставишь... Хорошо приятель нашёлся, ссудил, решили покупать на двоих, а позднее пристроить второй этаж. Хозяйка давно не была в избе, помнила её совсем другой, и никак не могла примириться с моими словами, что всё в мире стареет, и её угол тоже похилился, и скоро пойдёт нараскосяк без присмотра... Поселившись, мы с женой Ларисой прежде всего шпалеры со стен содрали, а обоев было наклеено восемь слоёв. Это ужас какой-то. И вот года через два прежняя хозяйка приехала навестить, вошла, огляделась и ужаснулась, дескать, что вы наделали, вы весь дом испортили. А для меня наоборот, доски, чистые бревна – это красота немыслимая... Ведь я искал дом не для прожитья, а для мастерской. Рисованием я тогда был занят настолько, что думал, если я сегодня не порисую, то сойду с ума... И вот я наконец нашел то единственное на Руси место, куда привела меня моя душа, что-то предчувствуя, и возрадовалась..."
* * *
Батюшка ждал гостей, но вот проворонил. Смотрим – рысит кто-то по дороге, только снежная пыль из под камаш. Он – не он, странный какой-то человеченко, вроде бы рязанский "плотняк", только без топора за опояской, улыбка во все лицо, протянутые руки издаля готовы к обьятиям. Если бы встретились в московской толчее, пожалуй и не узнал бы. Пятнадцать лет минуло, поди узнай, время подозрительно скоро вытачивает шкурёнку, наносит резцом множество перемен, а душу скоро снаружи не выглядишь, не одну чашку щец надо выхлебать, "да в разведку сходить", как любят выражаться литературные и киношные герои. Невзрач- ный мужичишко подошёл в скуфейке иль вязаном колпаке – не поймёшь, в камуфляжных штанах, на плечах какая-то линялая подергушка, пегая, сбитая набок борода, в шерсти застряла весёлая шелковистая стружка, за тонкими очками грустно-весёлые, удивлённые глаза. Вот эта искра во взоре, эта насмешливость, скорее въедливость к человеку, непременное желание вызнать собеседника до самых потаек, – пожалуй, и всё, что осталось от прежнего режиссёра, художника и ратного умельца. Так показалось мне в первое мгновение. Я-то уже заочно, пока ехали, выстроил для себя образ попа Виктора Крючкова, а он вдруг в моё представление не угодил, ни мясинки, ни жиринки не нажил человек на новой службе: наверное, ожидал я встретить чревастого, брыластого, степенного в походке иерея, чтоб щёки заревом, зимняя ряса из доброго чёрного сукна с лисьим подбоем, на груди священнический крест на серебряной цепи фунта на два, в глазах сладкая патока, в речах елей, через каждое слово "Господи, помилуй", да скорее кститься, чтобы отпугнуть бесов. С одним таким иеромонахом однажды схватились мы о вере, а через год узнаю, у него сын родился от прихожанки...