Владимир Бондаренко НАДПИСЬ
Можно ли составить представление о человеке, тем более о поэте, исходя из надписей, оставленных им на своих книгах, или подаренных ему его друзьями и соперниками? Скажем, когда я был в музее Иосифа Бродского, то наткнулся на книгу стихов Станислава Куняева с достаточно трогательной надписью автора: "Иосифу Бродскому с нежностью и отчаянием. От меня. Станислав Куняев. Эту совершенно чуждую ему книгу". Обратил внимание и на год – 1966, Иосиф Бродский только что возвратился из ссылки. Ещё не был ни нобелевским, ни никаким другим лауреатом.
Ясно, что это не подарок другу или поэтическому соратнику – "совершенно чуждую ему книгу". Но заметно и то, что поэты ценили друг друга. Один не побежал выбрасывать книгу на помойку – дожила через все эмиграции и до музейного экспоната, другой – дарил совершенно иному поэту и человеку не только книгу, но свою нежность, помогая ему воспрянуть духом после ссылки. У меня нет других надписей, которые Куняев оставлял на своих книгах тем людям, которых ценил. Хотя и интересно, что он в своё время надписал и Евгению Евтушенко, и Александру Межирову, и Борису Слуцкому. Вообще, для критика любопытная тема: составить портрет писателя, исходя из его авторских надписей на книгах и автографов, подаренных ему. Отбрасывая дежурные надписи, как ненужные.
Я не ловлю своего старого друга на противоречиях, когда вижу его поклонение в юности либеральным мэтрам, и наоборот – уважение этими мэтрами своего русского ученика. Скорее, вижу его отнюдь не однозначную поэтическую судьбу, а сквозь неё путь большинства прекрасных русских поэтов, прошедших и через искусы шестидесятничества, и через наставничество поэтов, ставших со временем им чуждыми. Это и Анатолий Передреев со школой Слуцкого, и Николай Рубцов с влиянием Бродского, и даже Юрий Кузнецов, которого опекали поначалу Давид Самойлов, а затем другие наши мастера филологической школы.
Вот и Станислав Куняев писал позже: "Я очень хотел стать автором "Нашего современника", я дружил со многими постоянными авторами. Но для Сергея Васильевича (Викулова – В.Б.) я оставался не совсем своим. Я выступал на вечерах вместе с Евтушенко, с Ахмадулиной, печатался в "Юности"… По мере того, как росло мое русское самосознание и внедрялось в мои стихи, росло и отторжение меня "Юностью" – стихи мои она с порога отвергала… Я всё более входил в противоречие с поэтами и прозаиками, группировавшимися вокруг Василия Аксенова, Гладилина, Вознесенского…"
Как абсолютно неизбежное, проросшее сквозь все путы ученичества и справедливое по всем этическим законам, в нём состоялось превращение в совсем иного поэта. Русского национального...
На востоке создано много легенд о таких превращениях. Рыба, проплывшая вверх по течению и даже преодолевшая водопад в обратном направлении, снизу вверх, становилась могучим драконом. Вот и Станислав Куняев преодолел свой ученический водопад. И стал русским могучим драконом.
Он не побоялся отречься от своих былых либеральных учителей, когда пришёл к пониманию совсем иных русских национальных и государственных истин.
Я предаю своих учителей,
Пророков из другого поколенья.
Довольно. Я устал от поклоненья
И недоволен робостью своей…
…..
Я знаю наизусть их изреченья!
Неужто я обязан отрицать
Их ради своего вероученья?
Молчу и не даюсь судьбе своей.
Стараюсь быть послушней и прилежней,
Молчу. Но тем верней и неизбежней
Я предаю своих учителей.
Так прочитаем же их изречения на собственных книгах, подаренных молодому Станиславу Куняеву. Мне было интересно даже то, кто и когда дарил ему свои книги. Конечно, трудно догадаться, что скрывается за той или иной вроде бы искренней надписью, скорее можно определить направленность поэтических увлечений. А на вопрос: можно ли доверять самым тёплым автографам, надо привести пример бывшего учителя Станислава Куняева Давида Самойлова, который, надписав Вадиму Кожинову свою лучшую книгу "Дни": "Вадиму – человеку страстей, что для меня важней, чем человек идей, – с пониманием (взаимным). Где бы мы ни оказались – друг друга не предадим. 1.03.71. Д.Самойлов", в тот же день пишет в своём опубликованном дневнике: "Странный тёмный человек Кожинов…", а в другом месте прямо "Кожинов… – фашист".