Помолчали две половины
и сказали друг другу: пей.
Так за собственным за столом.
Я устроил себе погром.
***
Покоя нет и смысла тоже нет.
Но не могу идти с моим народом.
И я один стою на красный свет,
Как памятник советским пешеходам.
Которые – и в горе, и в труде, –
Презрев оскал акул капитализма,
Всецело соблюдали ПДД,
Осознавая хрупкость организма.
А если вдруг какой-то идиот
Выскакивал беспечно на дорогу,
То все машины замедляли ход.
Да и машин не так уж было много.
Я помню всё. И большевистский ад
Не радует. Но всё же, всё же, всё же...
Ведь мы пешком
переходили МКАД.
Ну а сейчас
и "зебра" не поможет.
Стансы
ко дню конституции
Алексею Чеснокову
1.
Заскулила лабрадорша Кони,
Мается собачка животом.
Никогда я не был на балконе.
Ты меня не спрашивай о нём.
2.
Выйди. Подыши ещё немножко.
Вот и снег кружится над Москвой.
Город умывает, словно кошка,
Белой лапой морду мостовой.
Русский Язык на грани
Если Родина с прописной,
Значит Родина – СССР.
Если Партия с прописной,
Значит, Партия – КПСС.
А теперь с прописной лишь бог,
Ну ещё президент и мэр.
А у бога опять запой,
Он опять плюётся с небес.
Он плюётся на наш Офшор.
У него опять выходной.
Он плюётся на наш Аншлаг,
Он плюётся на Креатив.
И ему плевать, как верней –
"Разыскной" или "розыскной",
Если есть проблема важней –
"В розлив" или же "на разлив".
Ну а те времена – прошли.
Когда жрали мы клей БФ.
И когда быстрей на такси
Было, чем на родном метро.
Если Родина с прописной,
Значит Родина – не РФ.
Если Партия с прописной,
Значит, Партия – не ЕдРо.
Я, конечно, не большевик.
Просто был тогда молодой.
И сейчас тоже можно жить.
Погляди, как рассвет красив.
Но я знать вовек не хочу –
"Разыскной" или "розыскной",
Если есть проблема важней –
"В розлив" или же "на разлив".
Юрий Милославский "ШЕСТИДЕСЯТНИК" К 85-летию Бориса Чичибабина (1923-1994)
В силу известных особенностей новейшей отечественной истории, – и по обстоятельствам биографическим, – Борис Алексеевич Чичибабин, один из самых значительных русских поэтов середины XX столетия, представлен нам (собственно, с настойчивостью представляется), прежде всего, в облике, так сказать, антисоветско-демократическом, банально-"шестидесятническом". Нельзя утверждать, будто для этого нет оснований. Поэт испытал на себе неумолимое давление всех тех губительных энергий, которые только имелись в распоряжении его эпохи: от силовых воздействий нелепой агитпроповщины, которой так и не удалось предотвратить ни одной настоящей "идеологической диверсии", – и до обложного налёта на душу эстеблишированной, наглой, могущественной диссидентщины. Там, где ослабевала мощь первого из названных нами факторов, там тотчас же многократно укреплялся фактор второй. Но обыкновенно они работали совместно, в полном согласии, как пресловутые "злой" и "добрый" следователи, – и, наконец, к середине 80-х, явно обнаружили общую свою природу. Впрочем, иначе и быть не могло. Можно сказать, что в некотором смысле Борис Алексеевич "век свободы не видал".
Уникальность же творчества Бориса Чичибабина состоит в том, что всё оно есть – во многом осознанная! – попытка – сколь плодотворная, столь и трагическая – синтеза, сочетания, совмещения литературы н.г.с. с национальной русской классической литературой. Мы бы даже дерзнули сказать, что Чичибабиным, как "культуртрегером", собственно – проповедником, было предпринято нечто большее: в его сочинениях упорно и последовательно предлагался некий идеальный надвременной культурный ряд, в котором возлюбленная им двоица "красно солнышко Пушкин, синь воздух Толстой – неразменные боги России" могли бы непротиворечиво состыковаться с Шаровым и Солженицыным, Окуджавой и Эренбургом – при посредничестве Паустовского и Пастернака. Это был как бы некий литературно-экуменический рай, где нет уже "болезни, печали и воздыхания", порожденных полярностью, чуждостью друг другу тех или иных явлений культурного міра. Противоречия преодолеваются "просветительным" синтезом-миссией: т.к. поэзия, по Чичибабину, "спасает мір".