В "набеге" же Проханова, при всём внешнем сходстве с классическим вариантом, нет его важного признака – непременного в таких случаях – ухода жителей в безопасное место, что изна- чально отвергает мысль о карательной акции, войска входят в город не с целью стереть его с лица земли, а для восстановления конституционного строя, к каким бы последствиям в дальнейшем это ни привело бы. Именно так в романе восприняли, кстати, российских военных и сами горожане, поведение которых живо напомнило Кудрявцеву кадры фронтовой кинохроники, когда благодарные жители встречали войска на площадях освобожденных городов, в том числе, не стоит забывать, и европейских.
Другое дело, что это гостеприимство чеченцев изображается автором сродни дарам данайцев, изощрённым в своём лицемерии трюком, своеобразным сыром, служащим приманкой в мышеловке.
Трудно здесь не вспомнить и о встрече наместника Кавказа М.С. Воронцова с восставшим против Шамиля Хаджи-Муратом, описанной в толстовской повести. Тогда русский князь и кавказский наиб даже формально, в отличие от прохановских героев спустя сто сорок пять лет, не считались соотечественниками и, встретившись глазами, "прямо, без слов, высказывали друг о друге всю истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он – враг всему русскому, всегда останется таким, и теперь покоряется только потому, что принуждён к этому. И Хаджи-Мурат понимал это и всё-таки уверял в своей преданности".
Как и Толстой, Проханов полностью развенчивает романтику кавказской войны, показывая её грязную изнанку, гниль военного быта, где есть жульничество и пьянство прапорщиков, унижающее достоинство офицера заискивание перед солдатами из бывших блатных, разнузданность и наглость контрактников. Но он, в отличие от своего великого предшественника и некоторых современников, снимает романтический флёр не с русских персонажей романа, а с чеченских, показывая их жизнь и борьбу не в возвышенном духе, как это делают в некоторых своих произведениях В.Дёгтев или А.Ким, а в предельно критическом ракурсе. Теперь уже не Розенкранц, Болхов или Крафт, с присущими им "фанфаронадой и хитрыми фразами при свисте пуль, с игрой в презрение к смерти выглядят марионетками бесчеловечной комедии – войны", а мятежный чеченский генерал "с кошачьими усиками", хозяин дома чернокудрый Исмаил, его родственник – преподаватель истории одного из грозненских вузов. Вся "романтика" чеченцев, по Проханову, сводится к подлости, жестокому истреблению ни в чём не повинных людей, каннибальскому глумлению над трупами. Сам собой отпадает столь мучавший всякий раз Толстого вопрос и о справедливости войны, ибо российские солдаты на этот раз выступают не захватчиками, а скорее, если следовать логике изображённых в романе событий, защищающими.
Начиная с пятой главы в романе появляется ещё одна, назову её столичной, сюжетная линия, очень напоминающая те главы повести "Хаджи-Мурат", где речь идёт об императоре Николае I и имаме Шамиле, двух одинаково резко осуждаемых Толстым безнравственных деспотах, в равной степени заинтересованных в войне на Кавказе. У Проханова также эта линия параллельна основной и внешне никак с ней не связана, но, тем не менее, самым существенным образом её дополняет и объясняет, ибо описанные до того события оказываются, прежде всего, следствием не бездарно организованной локальной военной операции, а масштабной политической игры, которую ведут в столице государства совсем другие персонажи. Позволю себе сделать предположение, что автор "Чеченского блюза" максимально в данном случае использует идейное и композиционное открытие Толстого, благодаря которому, по тонкому наблюдению П.Палиевского, в повести и рождается совершенно новый, по-видимому, уникальный в мировой литературе тип реалистической сатиры – сквозное параллельное разоблачение.