Рёбра болят – должно быть, сломаны. Не проходит невралгия.
Четверо парней из Владимира
Об этих крепких ребятах – под метр девяносто каждый, этакие ильи муромцы – можно было предположить, что они – из братков, если б они не отвешивали поясные поклоны образам во всех храмах, куда нас привозили по паломнической программе. У одного из них я спросил – попал ли он в Храм. Попал. Но:
– Я, конечно, предполагал, что будет трудно. Но что до такой степени…
На подступах к Храму они пробивались сообща, потом завихрения толпы и рассечения полиции разметали их далеко друг от друга – и каждый бился в одиночку.
– Наглее всего вели себя грузины. Когда мы ещё были вместе – пришлось двоих уронить на землю. Они потом даже в Храме устроили драку.
Парни полагали, что попали в третью порцию полицейской "нарезки", но оказалось, что подобные порции, сливаясь, текут к Храму от всех ворот Старого города.
В Храме видел, как Патриарха раздели до подрясника, обыскали, впустили в часовню с Гробом. Когда Патриарх вышел из кувуклии с возгоревшимися Благодатным Огнем свечами, не дожидаясь, пока он совершит ритуальный обряд, к нему чуть ли не по головам кинулся армянский священник. Воспламенил свечи – и передал Огонь своим. Ликующие армяне получили Священный Огонь первыми, он обошёл всё армянское воинство, и только потом продолжил шествие по Храму.
– Вы пробовали "умываться" Огнем? Он обжигал?
– Нет, не обжигал. Я держал пламя под подбородком и считал секунды. Восемь секунд прошло, пока стало больно.
2007 год
Валентина Ерофеева ЧЕТВЁРТОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
Повесть Леонида Бородина "Год чуда и печали", была написана им во Владимирской тюрьме.
Там же изъята и, по-видимому, уничтожена, так как следов её более не сыскалось. Восстановлена в 1975 году.
"Ничего не забылось – ни слова, ни шороха, ни одного движения души, ни одной случайной мысли, ни одного доброго или недоброго намерения. …Менее всего намерен я сочинить сказочку, безобидную и занимательную. Ради сказки не стоит марать бумагу – я не сказочник!" – такими словами, доверительно открытыми, но одновременно твёрдо уверенными в себе, вводит нас Леонид Бородин в историю, случившуюся с его героем ещё в детстве, но "ни отдельными фактами события, ни событием в целом" никак не подпадающую под категорию обыкновенной истории детства. Доверительность же и одновременная твёрдость произрастают, видимо, из убеждённости "что не у одного меня было такое в детстве! Вероятно, это было у многих, но они, может быть, тоже боятся, что им не поверят, и молчат. Но зато они-то и поверят мне".
И, поверивших, нас вводят в чудо, распахивающееся сразу на все три земных измерения – вверх, вдаль, вниз, – потому что поезд, который везёт мальчика, идёт "по самому краю вершины высоченной горы, а точнее, по краю обычного мира, за чертой которого": вверх – "синева дневного космоса", вдаль – беспредельная видимость горизонта, расписанного орнаментом "кривой линии остряков вершин Хамар-Дабана", а вниз – ослепляющая взор "страна голубой воды и коричневых скал".
Зависая на краю этого фантастического мира и почти утратив привычное земное притяжение, мы вместе с автором переживаем "год чуда и печали", дарованный его герою – двенадцатилетнему ребёнку.
И попадаем сначала "в могилу для тысячи слонов" (Экзюпери с его "могилой" для одного слона! – ну куда ему с полуигрушечными воспитанными страстями Маленького Принца…), каковою в ужасном ночном восприятии видится мальчику долина у подножия гор, где и предстоит теперь жить ему вместе с родителями. Но это – ночной кошмар, а уже утром – "на жёлтой отвесной скале сидело, свесив ноги, солнце" и жуткие ночные горы существовали для того, "чтобы на них взбираться". Но несколько десятков метров высоты – и открывшееся сбоку ущелье впервые вскрывает горькое познание противоречия "между устремлённостью души к высоте и склонностью тела к падению". Противоречия, которое вовсе не стало препятствием к бесконечным и бесстрашным его преодолениям. Нет, не совсем уж и бесстрашным: будет впереди и Мёртвая скала, казавшаяся "мрачной, зловещей и как будто о чём-то сознательно молчащей", и жуткое видение на ней, вселившее холод и страх в сердце. И предчувствие бесконечной новизны, которое делало мир радостным и спокойным, вдруг сменится тревогой или, быть может, это будет "радость новой жизни, как всякая новая радость, вызывающая тревогу за будущее утро, которое может оказаться обыкновеннее уходящего дня". "Чайка…" Ричарда Баха в узнаваемой перекличке трепещет здесь своими неутолённо беспокойными крылами, ещё более укрепляясь в том всепоглощающем чувстве восторга, которое охватило мальчика, наконец-то победившего страшную Мёртвую скалу и оказавшегося у подножия Красоты.