Валерий Исаев "ЛЮДИ И ПТИЦЫ"
В.Ложко. "Люди и птицы", Симферополь, 2006 г.
Даже в том, как его зовут – "Славложко" – уже проглядывает трудноскрываемое трепетное к нему отношение, уважительное. За много лет дружбы я так и не слышал ни разу, чтобы его называли по имени-отчеству – Слава и Слава, и всё тут, и этим всё сказано.
А ещё он очень сильный. Про него говорят, что он может крепкими своими руками завязать поперечину турника в узел. Про то не знаю – не видел, а вот когда подошёл к калитке его дома впервые, своими ушами услышал бодрое: "…тридцать один, тридцать два, тридцать три… сорок…" Я понял, что происходит за высокой зелёной изгородью его дома, и довольно долго прождал, пока он не закончит подтягивания на турнике, – ну, чтоб не мешать человеку при первом своём появлении: хорошие отношения превыше всего! Калитку распахнул передо мной совершенно не запыхавшийся (и это после стольких-то подтягиваний!) крупный, атлетического сложения человек с приветливым широкоскулым лицом, и тут же протянул мне крепкую руку, даже не поинтересовавшись, кто я и что я, и зачем пришёл.
Потом мы сидели за столом, вкусно ели, пили чай и читали стихи.
Я уезжал из Коктебеля с новой книгой Вячеслава Ложко "Люди и птицы", уверенный в том, то это очередная книга его стихов, которые я полюбил.
Каково же было удивление, когда я, раскрыв книгу и настроив себя на поэтический лад, увидел страницу за страницей… прозу. Прочитав один абзац, другой, не мог не отметить очевидные достоинства текста. В этом новом для Ложко качестве я его ещё не знал. И как потом выяснилось, не знали об этом и все его друзья, потому что это был его дебют в прозе.
Самое первое, самое сильное и неожиданное впечатление – откуда в таком огромном человеке, таком сильном, "каменном" от избытка силы и накачанных мышц, столько нежности и детской наивной доверчивости к окружающему миру (в рассказе "Сеня" он прямо так и говорит: "…меня самого с детских лет била человеческая жестокость… и вот вновь, в который уже раз, она бьёт меня опять. Я по-своему зол на людей, но не могу разъяриться так, чтобы постоянное зло давило мне душу и толкало на борьбу с ними. Возможно, тому причиной служит то, что на моём пути встречаются действительно хорошие люди…").
Где, в каком уголке его богатырского тела, среди каких скал и камней его мышечных гор гнездится эта неподдельная нежность, в которую он, будто в чернила, опускает своё писательское перо и выводит одно за другим повествование то о первой любви ("Первая женщина", "Встреча"), то о проклятых днях заточения (цикл рассказов "Закрытый мир"), а то, с помощью того же неиссякаемого источника своей доброты, поднимается со своим очарованным сердцем до самых вершин творчества – тут безусловно речь идёт о всех его "Современных сказках" и большей части "Притч".
Так и не разобравшись, где в этом человеке тот сокровенный уголок, в котором прописана его неиссякаемая нежность, по прочтении книги вдруг понял, что и не надо было искать каких-то затаённых уголков в его сердце – он весь и есть само наинежнейшее сердце… И тогда становится страшно за него – да разве ж можно жить с таким абсолютным доверием ко всему и всем в этом яростном бушующем мире. А ещё становится и завидно, что сам так жить не могу и, может быть, счастье моё в том, что есть такой человек среди моих друзей, у которого можно этому научиться.
В "Оде любви" есть запавшие в душу слова: "Любовь – чувство всеобъемлющее, оно не может распространяться только на одного или на одну. Любовь везде, во всём, ко всем. Если выборочно – это не любовь. Возвышенное влечение к женщине грехом стали называть фарисеи. Мне кажется, ими двигала не любовь к женщине, не желание не нагрешить, а желание закрепить за собой навсегда то, что им принадлежит, а чтобы выглядело устрашающе, они ввели понятие греха, которого с начала осознания самих себя у людей не было. Понятие греха закреплялось страхом перед Божьей карой…