Бесспорно, что любой пляс требует от исполнителя хотя бы маленьких приостановочек. (Иначе можно ведь улететь туда, откуда слишком долго пришлось бы потом возвращаться!) И даже сам дядя Степан — этот мчащийся джаз-оркестр — иногда принуждён был делать изящные приостановки. Главным образом, для ответственного отщёлкивания некой штиблетной "дроби", называемой в народе "чечёткою". А это такой специальный бег на месте: вы бежите — и не прибегаете никуда. Бежите, — а всё далека цель… И даже было бы странно, кабы вы прибежали.
Однако ж чечётка — это и не простой бег на месте, но, как бы выразиться… бег с перетиранием чего-то невидимого в ещё более мелкий помол.
С перемалыванием чего-то (а как ещё назовёшь эту субстанцию?) посредством обеих ваших ступней — вообще в ничего. (Если что-нибудь было.) Результат же (хотя вы и его разглядеть не сможете) зависит полностью от вашего мастерства; рискните же сотворить в глазах зрителей иллюзию утысячерения вашего ботинка, пущенного в мелкую россыпь и в неуследимое, безотчётно интригующее мелькание… Да Бог мой! Кто же не знает, что такое "чечётка"?! В словарь можете заглянуть, в крайнем случае. Экие вы какие! (Как писалось в старину с твёрдым знаком после каждого слова.)
И вот как раз, когда новый Петипа перетирал всю эту отвлечённость в ещё более тонкую пудру, — эх! тут его и поймать бы! Скорее! (Раз есть ещё лица, которым он нужен.) Скорей! — покуда снова ни полетел вперёд, как мысль, опережающая сознание (если воспользоваться выражением дяди Никандра). А у дяди Никандра даже стишок такой был:
Дабы сбылись Дерзостные начинанья, — Мчись, моя мысль, Опережая сознанье!(Тётя окатила эти стихи ледяным презрением, а, по-моему, в них что-то есть! В них бьётся пульс эпохи…)
Но мы остановились на том, что —… наказывать не надо, а задержать хулигана никак не мешало, пока ещё чего-нибудь ни натворил выдающегося.
Да не тут-то было! В этот раз в друге тётиного дома — наряду с удальством замечалась ещё и… какая-то вдохновенная тайная вредность! Неуловимой гордостью она отражалась на его лице взбрыкнувшего Буцефала, — особенно, если б сбоку на него глянуть… Ну и что, — что приостановился? Оппоненты и сами бы могли догадаться: он сделал это в интересах Большой Чечётки, а не в их интересах! И — едва лишь удалось кому-то на бегу до него дотронуться, как он — с неожиданной для его изнурённого сложения силой — вмиг раскидал здоровяков-мужчин в разные стороны! И они у него аж рассыпались кто куда, — точно кегли…
При этом на крыльце, где к тому времени собрался весь дамский люд из состава дачи, — раздался дружный и горестный вопль. Все (кроме оставшихся при тёте, чтобы навязывать ей нюхательную соль) давно уже следили с крыльца за странной той танцевальной погоней. Нарочно не придумаешь, но людям ведь приходилось едва ли ни подтанцовывать извергу! поневоле вместе с ним притормаживая, увёртываясь, чтобы локтем-то не угождал в глаз прямо! и чуть только ни набирая с ним вместе (самым мелким комментаторским шрифтом!) его отвратительную чечётку!
Все были утомлены, замотаны. А давно ли (ещё до трескучего провала погони) создавшийся танцевальный её ритм невольно увлекал всех?! Давно ли — и наблюдавших с крыльца — тайно пленял неожиданный хореографический этюд? Для живущих в глуши такое их поведение — норма. Долго, вяло, гусеницей тупорылой ползут сюда все последние новости… С турнирами рыцарскими тоже издавна — недобор! И даже телевизоры были тогда не у всех. А тут… Разве каждый день — одни у вас на глазах — враздрамдрызг раскромчвакивают в чужих домах посуду, а другие — чешут за ними вдоль по улице разгневанной вереницей с длинным счётом расчваканного в руках, и вдруг — сами же разлетаются вдрободан с треском, как деревянные городки… Не диво поэтому, что… и я обреталась тут же, как зритель. Ну и? Возмутило, устрашило ли меня с первого раза зрелище? Отнюдь! Неумный, неглубокий, несерьёзный восторг обуял меня при виде мчащихся! (Тем более что муторно было бы оставаться в доме, где даже к сбору стёкол тебя сочли физически неспособной, и даже, оказывается, подачу нюх-соли тебе доверить было нельзя!)
Теперь, как последовательный летописец этой вот душераздирающей истории, спешу признаться: восторг мой как-то сразу простыл, когда дядя Степан, в чьё благодушество верилось несмотря ни на что (как верилось и в благодушество ''погони"), вдруг… как-то слишком бесцеремонно взял да и разметал своих друзей-преследователей по разным жёстким позициям. И даже не оглянулся проверить: что от них осталось? (Слава Богу — все уцелели, да не его в том была "вина"…)