Мне даже не верится, что ты – семидесятипятилетний. (А тебе верится, что я скоро начну свой восьмой десяток?) Я до сих пор помню тебя молодым, красивым майором, в красивой форме с красивой шапкой, красивой красной звёздочкой, с красивыми орденами. Даже твой пистолет казался мне красивым, когда мы увидели тебя в Будапеште в феврале 45-го, в последний год войны. Боже великий, как давно это было – в первой половине века, который уходит!
Но он ещё не ушёл. Он все ещё сидит – сидит и в тебе, и во мне, и в наших детях. Мне иногда кажется, что он не желает отпускать нас от себя, что мы прикованы к нему какими-то не видимыми, но тяжелыми цепями, как были прикованы к своим кандалам первые австралийцы. Нашим внукам легче – они застали это столетие, когда оно уже заболело старческим маразмом и не могло творить всё то зло, на которое оно оказалось таким способным в свои молодые годы. Нашим внукам легче – они живут в сократившемся мире, в мире гораздо меньшем, чем тот, в котором росли ты и я, и наши родители. Нашим внукам легче – у них нет той безумной, первобытной, иррациональной привязанности к стране, к нации, к языку, которой были заражены мы. У них – привязанность к планете. Они считают, что имеют право на неё всю, а не только на её отдельные разноцветные лоскутки, как это внушали нашему поколению. Их право подтверждено "Боингами", телевидением, компютерами.
На один из "Боингов" послезавтра сядет наша Эстер. Через два дня она встретится с твоими внуками, сначала с Женечкой и Мариком, а потом с Али и Лейлой. Это решение она приняла сама – она вообще любит все решать сама. Когда ты получишь это письмо, Эстерка уже будет отогреваться на берегу Средиземного моря – у нас ведь сейчас холодно, июль, середина зимы. И на душе у меня – зима.
Почему, почему, почему? Почему кто-то присвоил себе право отделять один клочок суши от другого? Почему чужие, безликие, бездушные люди, никогда нами не встреченные и не уполномоченные, могли запретить сыну – сыну!!! – приехать к матери, могли не дать сестре увидеть брата? Почему твои собственные дети, внуки нашей с тобой матери, оказались разделены огнём, ненавистью, кровью?
Алешенька, братик мой, пиши, пожалуйста, чаще пиши. Мы с тобой – единственный мостик друг для друга, связывающий нас с мамой. Дети – это наше настоящее; внуки – это, конечно, будущее. Но наши родители – это наше общее прошлое, и ты – моя ниточка в это прошлое. Нет, это я – ниточка для тебя. Ты прожил с мамой пять лет, я – пятьдесят.
P.S. Ты, конечно, удивлён, как хорошо я пишу по-русски. Жаль, что ты не слышишь, как я по-русски говорю. За последние десять лет наш район стал русским если не наполовину, то, во всяком случае, на четверть. Я никогда не думала, что Сидней пользуется такой популярностью среди жителей Одессы и Москвы. О приехавших сюда киевлянах я тоже слышала, но встретиться с ними мне ещё не привелось. У меня уже есть три подруги, три учительницы. Большая часть наших разговоров – это их прошлые жизни, с массой непонятных для меня вначале слов – "военторг", "выговор с занесением", "тринадцатая зарплата", "тройной обмен". Их язык отличается от того, на котором говорила наша мама, как небо от земли. И все же – я сегодня говорю на её языке, на твоём родном языке лучше, чем при её жизни.
Обнимаю, целую.
Вера. 8 июля 1991 года
-------------------------------------------
– Кто заказывал Австралию, пройдите в третью кабину. Повторяю: Сидней – третья кабина…
– Вера! Алло, Вера, ты меня слышишь? Я получил твою… Не плачь, Верочка, не плачь. Как это произошло? Какой телевизор, я не понимаю! Что? Нет, Верочка, я не приеду. Что? Нет, это невозможно объяснить, это трудно объяснить. Деньги? Какие деньги? Нет, деньги тут ни при чём. Что ускоришь? Ви… Визу? Въездную визу? (А, пропади всё пропадом!) Слушай, Вера. У меня нет выездной… У нас нет выездных виз. Поэтому я не могу приехать. Алло, Верочка! Вера, ты меня слышишь? Что? С кем Лайош знаком? С вашим премьер-министром? Верочка, это ничего не… Алло, дежурная, что с линией? Как – истекло? Я ведь заказывал пятнадцать минут! Алло, девушка…
-------------------------------------------