Теперь во всеуслышание нам многим – деликатным, "политкорректным", фактически родства не помнящим – поэт посчитал себя обязанным произнести определённо и чётко: я – русский. (Далее всякий читатель решает сам, спрашивать ли себя: а я?) К сожалению, стихи в книге не датированы, поэтому мы можем только гадать, когда возникло, сложилось и появилось на свет стихотворение, в котором прозву-чало это утверждение. Искушённому читателю не нужно объяснять, что эмоциональное и смысловое наполнения этого словосочетания в реалиях 1987, 1997 или 2007 годов разительно отличаются от того, что можно было бы считать естественным и банальным хотя бы четверть века назад. В свою очередь, с бытностью той "допотопной" поры не слишком строго соотносятся другие обстоятельства воображаемого диалога человека плачущего с Творцом Вселенной…
Позволю себе заметить, что жанр мужского плача издавна остаётся едва-едва "разработанным" в русской словесности (как в фольклоре, так и в литературе печатной)… На моей памяти с трудом находятся разве что один-два более-менее убедительных примера такового, и наипервейший – трагическое стихотворение Артёма Весёлого "В клещах беды", начинающееся словами: "Дикая ухмылка дикого случая – на улице средь белого дня погиб пятилетний сын"… (Пусть кто-то ещё вспомнит и пастернаковское: слагаются стихи навзрыд – опять же более похожее на исключение из правила и обычая. Или ещё Блок когда-то – скороговоркой, в длинном перечне жизненных обстоятельств, почти обмолвился: "В заколдованной области плача … – позорного нет!") Как-то "не приняты" у нас, не приживаются, не звучат во всеуслышание мужские надрывные сетования, причитания и плачи. Вот и у Николая Зиновьева в стихах – хоть и чаще обычного встречаются-попадаются те или иные словосочетания с плачем да со слезой – только опять и опять оказывается: не плач слышим, а – глас вопиющий в пустыне, к совести и состраданию взывающий, справедливости жаждущий.
Мы посетовали на то, что стихи в книге не датированы. Однако читатель многоопытный, в словах и смыслах поднаторевший, возразит: какие даты? какие приметы времени? какая вам разница? – если так повелось от века, так было всегда и остаётся одно и то же…
Далее чередой последуют примеры из книги:
– Меня учили: "Люди-братья…" (с.13);
– Здесь время уже никуда не спешит (с.16);
– Болит душа, как рана ножевая (с.18);
– Шестая часть земли уходит из-под ног (с.21);
– Бог ли всех нас позабыл? (с.25);
– Мы не властны в своих сновиденьях (с.30);
– Крепись душа! В России жизнь всегда была нелегким делом (с.32);
– Не рви цветочков синеньких (с.52) – и так далее, чуть ли не с каждой страницы!
Или это не "приметы"? – Это наши константы, наши неизменные величины, приметы "постоянного времени" (если не сказать: "непрерывного"). Это как раз то, что по-родственному, на одном дыхании воспринимается и перенимается из стихотворчества, из поэзии, из литературы письменного и печатного ряда – в речь разговорную, повседневную, живую – нам сообщающую и нас обобщающую.
Тут уже другой читатель – проницательный и умудрённый персональным глобально-историческим опытом – не сможет отмолчаться, выскажет кое-какие соображения: мол, никакое это не общее и не "постоянное" – здесь всего лишь авторский субъективный жизненный материал… индивидуальная практика с наблюдениями по части особой, горькой, перцовой и прочего горячительного и душепалительного… стихи кое-где неглубокие, даже поверхностные, да ещё и "зеркального качества", когда сплошь и рядом элементарные право-лево перепутаны…
Сначала попробуем уточнить представления о "практике" – безоговорочно ли она исключительно "индивидуального" свойства, или всё-таки мы вправе рассматривать таковую как нечто обобщённо-типическое (или даже вовсе эпическое)? За "чисто экспериментальной" проверкой отправляемся туда же – в современную поэзию… Открываем почти первую попавшую в руки книгу стихов, изданную совсем недавно достаточно известным автором примерно того же возраста, что и Николай Зиновьев… Вопреки предварительному настрою на долгие упорные поиски чего-то более-менее убедительного, результат получаем практически сразу, уже при беглом знакомстве с содержанием книги Игоря Тюленева "Засекреченный рай"… вот оно – название, сомнений не вызывающее, как говорится - исчерпывающее: "Хвала гранёному стакану"! Впрочем, а нужно ли было заниматься такого рода поисками – у нас, в родном Отечестве, где у всех от века на слуху расхожее "Бог троицу любит"? Так ведь в обиходе повелось: не столько Троицу, сколь троицу…