Над околицей тихой, над полем
Смех и песни взметнулись в зенит.
Не копила земля свои боли,
Не запомнила горьких обид.
У дворов средь просторов пахучих
Зачернел забурьяненный пласт.
Жизни мудрой природа научит
И душевность свою передаст.
Так в образе земли и природы изображается тяготение национального характера к добру и справедливости, его незлопамятность и душевность, стремление к мудрости. Об этих чертах вспоминается поэту нередко как раз весной, что всего естественнее:
Забылись зимние обиды,
И нет причин для новых ссорю
То шёпот ласковый, то вздохи
Почти у каждого крыльца.
Пересекаются дороги,
Соединяются сердца.
Миролюбие русского характера, его доброжелательность и дружелюбие основаны на уважении к другому человеку и ожидании ответного уважения, ибо для народного самосознания так важно это чувство сохранённого достоинства. "Пусть нежных слов в ответ я не услышу, но и никто мне здесь не нагрубит", – ведь на грубость надо отвечать соответственно, она в любом случае ведёт к результату, которого лучше избежать вовсе. Длительное оскорбление этого чувства ведёт издавна к пьянству, к тому "смиренью, что паче гордыни", шутовству и, наконец, когда уже дальше некуда, к прямому бунту. Однако это чувство связано не только миролюбием, но и с чувством национальной и личной гордости ("Не буду я просить, как нищий, любви у запертых дверей"), тяготеющей к независимости.
И в то же время в этом характере, когда он раскрыт, проскальзывает лёгкость нрава и простота, отсутствие высокомерия, даже какая-то дурашливость, но не от игривости, а от лукавой любознательности:
И туманно, и облачно снова,
Тускл, прохладен березовый свет.
Крикнешь в роще весёлое слово,
Не дождёшься ни звука в ответ.
Конечно, понятие национального характера неоднозначно, он многолик и многосторонен, в поэзии же Якунина развивалась и наиболее отразилась та сторона, которой более по душе мягкость, чем удальство, нежность, чем сила. И не случайно так хорошо понимает поэт женскую душу, её сущность и её боль. У него есть стихи, написанные от лица женщины, но ещё больше – ей посвящены.
В его интимной лирике, стихах о любви привлекает необыкновенность самопожертвования, он готов, примчась к любимой издалека, "дыханьем осторожно рассеять в небе облака", он мечтает коснуться её губ "робко листком берёзовым" и наперекор своей судьбе готов лечь ей под ноги "последним ярким листопадом", желая в награду лишь удивлённо брошенного на ходу: "Какая ласковая осень случилась в нынешнем году". Любовь эта по-русски жертвенна и альтруистична. Сердце поэта, становясь падающей звездой, даже ценой последней боли готово помедлить падать с высоты, чтобы любимая успела загадать желание. И в обоих случаях он соглашается, мечтает об этом без мысли последующей реабилитации своего имени, ему достаточно служить ей и радовать её – даже безымянно.
Характерно и постоянство его чувства, долгое, может, на всю жизнь – сродни верности, – ожидание любимой:
Вновь уже укрыт снегами
От крыльца к вокзалу след,
И зима стучится в рамы,
А тебя все нет… Все нет…
И, оставаясь в одиночестве, поэт всё равно сочувствует русской женщине, её "бабье долюшке", особенно – женщине одинокой, чья жизнь напоминает ему осень; он и "бабье лето", ненадёжное и прощальное, называет "вдовьим". Наверное, поэтому "Осенний этюд" – великолепная картина осенней земли – заканчивается так полновесно:
Пусть не все ещё песни допеты,
Но и клин журавлей над селом,
И последние отблески лета –
Словно вдовьи глаза перед сном.
Очевидно, чтобы это увидеть, надо обладать богатым воображением и быть психологом, чем и одарён Николай Якунин щедро от природы. И в лучших своих стихотворениях он поднимается до значительных высот психологизма, порою в них чувствуется влияние философской лирики Тютчева, даже некоторая перекличка с ней:
Есть дни в октябре и апреле,
Они – как две капли воды.
Естественно, это не реминисценция, а невольное совпадение одного и того же наблюдения, развиваемое по-разному:
Расплывчато всё и неясно,
Просторно и тихо в груди.
И молодость – то ли погасла,
А то ли ещё впереди.