Роман состоит из 21-й главы, и в этом прочитывается знак ввода его в XXI столетие.
В первой главе появляются хорошо узнаваемые исторические персонажи современности, они обрисованы зримо и точно. Сразу опознаются Вождь, похожий на Троцкого и культивирующий эту свою схожесть с ним (Э.Лимонов), и Шахматист (Г.Каспаров), и Премьер (М.Касьянов). Их имена автор не озвучивает, но всем должно быть понятно, о ком идёт речь. Вот и в "Господине Гексогене" президента В.Путина называет он Избранником, только так и не иначе.
Автор всё меньше вовлекает в свой круг сенсационные события, факты и фикции, отмечает их посторонним взглядом, а изображает лишь те события, в которых участвует сам, – как недавнее антикремлёвское выступление оппозиции с участием вышеназванных лиц, разогнанное ОМОНом.
Во второй главе автор с виртуозной художественностью показывает телепередачу "К барьеру!", в которой сам не раз принимал участие. Дуэль с либеральным русофобом Немчиновым передана с не меньшим драматизмом, чем битва за дом в "Чеченском блюзе". Кажется, с таким же накалом автор мог бы изобразить и Армагеддонское побоище.
Выпады либерала, как пули со смещённым центром тяжести, почти физически кромсают писателя: "Пуля, выпущенная в Коробейникова, обрела дополнительную тяжесть. Её оболочка заострилась, сердечник раскалился, центр тяжести сместился. Ворвавшись в тело Коробейникова, пуля стала описывать ломаные линии, терзала органы, рассекала сухожилия. Остановилась в левом предплечье, застряв в кости. Рана была болезненна, но не смертельна. Позволяла ответить выстрелом на выстрел".
В третьей главе, где писатель находится в лоне семьи, возникает деревянный футляр, на бархат которого укладываются дуэльные пистолеты, и происходит обмен впечатлениями после схватки с либеральным лидером.
В четвёртой главе проявляется исповедальная интонация прощания с супругой, с семьёй – прощания навеки, глубоко лирически описываются взаимные воспоминания о молодости.
С пятой главы, собственно, и начинается путешествие главного героя во Псков, исполнение миссии по зову свыше и велению сердца – собирание горстей земли с заветных мест России: "Эти горсти были одухотворены его исповедью, оживлены его покаянием".
***
Надо отдать должное автору, он не выискивает артефактов, как это стало модно у авторов типа Дэна Брауна в поисках очередных "кодов да Винчи". Он избегает такого неомодерна, остаётся в формате своего метода, потому и находит в горстях земли сокровенную силу русской, "богоносной" энергии.
Продолжая мысль о русском модерне, я хотел бы напомнить, что в изобразительном искусстве его понятие вошло вместе с полотнами художника-передвижника В.М. Васнецова ("После побоища", "Алёнушка", "Богатыри"). И сегодня протест против этого определения может возникнуть лишь постольку, поскольку к русскому приставлено нерусское слово.
А теперь скажите, кто былинные образы трёх богатырей назовёт сегодня модернистскими?
Стиль А.Проханова – это уже ставший классическим обогащённый русский модерн, принципиально дистанцирующийся от постмодернизма и поп-культуры, и можно сказать – поп-литературы.
Там явственна тяга к вавилонским мистериям со знаком минус – антимистериям, к шоузации литературы, к либеральным стихиям, разрушающим мораль и нравственность; этические и эстетические ценности опрокидываются со стёбом, циничной ироничностью и демонстрацией всяческого отсутствия чего-либо святого.
У А.Проханова всё принципиально противоположно. И святость у него остаётся на своём державном месте, она как местоблюстительница, престолодержательница Российского государства.
Он глубоко историчен и в этой связи оптимистичен. Если сегодня многое десакрализовано, то в перспективе обязательно должно обрести вновь исконную свою святость. "На карте оставались меты нынешнего периода русской истории, случившейся после катастрофы распада, когда страна едва уцелела, спасённая молитвами праведников и жертвами немногих героев".
Новый роман – один из самых целомудренных произведений Александра Проханова. И при всей своей тяге к возвышенной духовности написан ничуть не менее реалистично и не менее новаторски предшествующих произведений. Автор не изощряется в изысках новых приёмов и метафор; системно он верен себе, и в прежние испытанные мехи вливает новое вино. Тем самым его слог становится не только сакральнее, но и ближе к сердцу читателя, сложные атрибуты приобретают доступность культового знака.