Но дома она со слишком явным ужасом глядела на четырёх подстреленных Шевцовым уток, и с превеликой радостью согласилась, чтобы мать приехала к ним и приготовила их вместе с картошкой в духовке по ей лишь известному рецепту.
А чуть ли не на следующий день был писательский пленум. Шевцов всем только и рассказывал, как умеет, не целясь, по наитию ("так, ребятушки, пишется лишь самая первая строка в стихотворении!") вскидывать ружьё и не прома- зывать. Разумеется, нашлись среди писателей охотники настоящие (был тут и поэт Константин Скворцов, у которого охотничьи маршруты простирались от Урала до Забайкалья). Так что после пленума охотничьи беседы продолжились в буфете Центрального Дома литераторов. А затем Шевцову писатели-охотники звонили из разных городов, приглашали: "Ты приезжа-а-ай! С Костей Скворцовым приезжай! Тут уток у нас, как комаров!" И супруга тоже умоляла: "Ну, как ты можешь из-за меня томиться… Я тебя отпускаю!" "А ты?" – спрашивал он с отчаянием. "Да это на рыбалке я вам бутербродики поделаю, и вы все рады, а на охоте вы, как чумовые, и я вам только в обузу… Я ж чувствую!" И он уехал сначала с самим Скворцовым. Потом ездил и без него. Возвращался. Жена делала вид, что рада его охотничьему счастью. А он ненавидел себя за то, что вот, все нормальные люди, в том числе и давно женатый Скворцов, живут свободно, а он, поэт, даже когда стихи свои потихонечку отстукивает на машинке, уже не может отделаться от ощущения, что в чём-то перед женой виноват.
Ведь и когда он писал вот эти, давно ставшие хрестоматийными, строки: "Вот и всё, царевна-рёвушка, мне ль руки твоей просить, на колу моя головушка не обвенчанной висит…", то ещё и мысленно согласовывал с супругой степень условности своей "не обвенчанной" головы…
Душа же всё явственнее требовала того уютно-горестного, того светло-грустного одиночества, в котором простая исповедальность его стихов должна была проявиться не в его личной, а, скажем так, в бытийной, в безусловно трагичной полноте ощущений. Однажды в Центральном Доме литераторов намечен был грандиознейший поэтический вечер (помню, имя Шевцова стояло в афише рядом с такими именами, как Передреев, Ступин и Юрий Кузнецов!), и Надежда Викторовна очень страдала, что в такой-то важный день должна она вместе с детьми ехать на мамин день рождения. "Да обойдутся на этом вечере без меня!" – охотно умаляя своё значение в текущей литературе, шёл на привычную жертву Вячеслав Вячеславович. "А вот и не надо тебе вечно на меня оглядываться! – не менее жертвенно требовала и Надежда Викторовна. – Да пообщайся ты хоть разочек со всеми, а то у тебя скоро, как в гоголевской "Женитьбе", всюду только жена будет мерещиться!" И ради очень уж обезоруживающего примера с гоголевской "Женитьбой" он уступил (хотя и представить было невозможно, что от участия в таком событии что-то заставило бы его, поэта, только-только почувствовавшего вкус настоящей славы, отказаться). А на вечере не утерпел, прочитал тайное, заветно-трагическое: "Лодка коснётся тихой заводи, качнётся, птиц переполошит… Мы не сойдём с тобою на воду, на солнечную тонкую дорожку…" – и ещё аплодисменты не затихли, а он уже различил в задних рядах Большого зала сиротливо белеющее лицо супруги, которая всё-таки долго не высидела за праздничным столом у мамы, примчалась в Дом литераторов, чтобы "быть вместе".
За детьми, оставшимися гостевать у бабушки и дедушки, они из Дома литераторов ехали молча. Надежда Викторовна молчала из великодушия. Он же молчал только потому, что и на самом деле не мог объяснить ей, почему столь откровенно проявившаяся трагическая нота в его любовной лирике их личных взаимоотношений никак не касается…
Впрочем, нельзя было глядеть на них без зависти, когда встречал я их в залах Третьяковки и Пушкинского музея, или – шагающими по насквозь вызолоченному Тверскому бульвару.
Казалось, что это специально для них писали свои картины Брюллов и Саврасов, Ленэн и Шарден, что это только для них над всем городом небо вдруг очищалось от туч, дабы залила всё вокруг чистейшая, под цвет глаз Надежды Викторовны, вышняя осенняя синева.
А однажды я увидел их шедшими по Калининскому проспекту под меленьким, как ледяная мошкара впивающимся в лицо, дождиком.