– Привет! – окликнул я их.
Из-под огромного полушария чёрного зонта, который держал в руке Вячеслав Вячеславович, на меня тут же выглянули, как из сновидения, их четыре одинаково распахнутых глаза.
Затем Вячеслав Вячеславович вымолвил:
– Ты?!..
И тут же Надежда Викторовна воскликнула:
– А вот и Коленька!
Хотя я был их ровесником, но вот так же сердечно назвать её по имени, без отчества, я уже давно не решался. Потому что это было бы похоже на нарушение их очень уж для меня восхитительной суверенности. Или – я даже не знаю, почему супругу Шевцова, для которой все были только Коленьками, Мишечками и Сашечками, я не мог назвать Надечкой.
– Вот, в Дом книги решил заглянуть… – сказал я.
– А мы тоже! – зарадовалась Надежда Викторовна.
– Мне сказал Паламарчук, что "Лето Господне" там появилось… – сказал я.
– И нам тоже Петя Паламарчук позвонил! – воскликнула Надежда Викторовна и теперь уже глядела на меня как на самого родного человека.
Однажды во время нашего очень уж долгого совместного сидения в писательском буфете появился вымокший до нитки прозаик Трапезников и сообщил: "А на улице такая грозища шпарит!" И никогда не отдыхающая от счастья своего супружеская пара тут же поспешила через дубовый зал на улицу, чтобы глянуть с крытого цедеэльского крыльца на разыгравшуюся стихию. Я тоже оставил кофе недопитым и поплёлся вслед за Шевцовыми.
То, что затем увидели мы, было похоже скорее на водопад, чем на простое атмосферное явление. Надежда Викторовна сначала словно бы онемела от восторга, а затем прокричала нам сквозь плотный шум стихии:
– Да где ж там в небе хранится столько воды-ы-ы!
И тут же часть улицы, видимая нам из-под крыльца, покачнулась во вспышке молнии, грянул оглушительный гром, порыв ветра свирепейше вырвал искры из моей сигареты, и ещё не успела Надежда Викторовна прижать свою заколыхавшуюся юбку к коленке, как вдруг из Шевцова вырвался ликующий голос:
– А я не зря говорил, что только у Держ-ж-жавина всё вот так же клокочет!!!
– Славочка! Стань ко мне поближе! Там ты намокнешь! – крикнула ему Надежда Викторовна.
А Шевцов, запрокинув голову, уже рокотал стихами Державина в льющееся ему навстречу небо:
Ах! Окр-р-ропи меня
Ты звёз-з-зд иссопом,
Вод благости Твоей;
Омо-о-ой, Твор-р-рец,
мне гр-р-рудь ты слёз-з потопом!..
И если б сама преисполнившаяся восторгом Надежда Викторовна тут же не шагнула под ливень, он дочитал бы державинское "Покаяние" до конца. Но – вынужден был ухватить свою супругу за руку и досадливо предложить мне:
– Пойдём же просушимся коньяком!
Далее я пил с ними коньяк. И слушал теперь уже величаво спокойную и от того ещё более проникновенную державинскую речь Шевцова:
Как червь оставя паутину
И в бабочке взяв новый вид,
В лазурна воздуха равнину
На крыльях блещущих летит…
А глаза Надежды Викторовны посверкивали вслед каждому его слову.
Затем я, чтобы перевести дух, склонил голову к бокалу, но ещё больший восторг охватил меня, когда и в золотых искрах наполненного коньяком бокала задрожали вот эти ненасытно озвучиваемые Шевцовым строки:
О радость! О восторг любезный!
Сияй, надежды луч лия,
Да на краю воскликну бездны:
Жив Бог – жива душа моя!
Но даже такая, как у Шевцовых, любовь не может звучать в одном только вечном мажоре. И, наверно, я первым это почувствовал…
В тот день мне нужно было срочно передать Шевцову газетную полосу с его новыми стихами, чтобы он её вычитал. Поэт встретил меня во дворе своего дома не только вместе супругой, но и с собакой ("Мы уж решили заодно собаку выгулять", – сказал он). И, разговаривая со мной, поглаживал своего и без того смирного вальхунда. А Надежда Викторовна, отойдя от нас на пару шагов, крошила хлеб голубям. Я, чтобы и к ней проявить своё вежливое внимание, взял у неё ломтик и тоже принялся кормить голубей. Она же не без значения вымолвила: "Мне, Коленька, больше всего жалко не каких-нибудь синичек, а вот этих бедненьких голубей… Потому что все птицы почти как шёлковые… И только голуби похожи на ошмётки… Ты посмотри, у них же нет ни одного пёрышка гладенького! А всё потому, что зависят они, бедненькие, от нас…"