Жена же стояла на своём. Да и не о болезни она больше всего переживала.
– А знаешь, почему мы теперь с тобою без причины ругаемся? – вдруг спрашивала она о своём.
– Я с тобою никогда не ругался!
– Просто такой жизни, какую я хотела, не бывает! И я это поняла…
– Это у тебя уже психоз! – не удержался Вячеслав Вячеславович, невольно вспомнив о словах врача-полковника. – А мы как жили с тобой, так и живём!
Она обиделась.
– Если ты думаешь, что я всего лишь сошла с ума, то лучше уж нам ни о чём друг с другом не говорить, – сказала она. – И вообще, я устала, оставь меня в покое.
Врач-полковник приехал к Шевцовым домой. И лишь подтвердил диагноз. По его рецептам Шевцов накупил лекарств. Сам втирал гели в ненавистные опухоли. Но, исчезая в одном месте, опухоли появлялись в другом. И Надежда Викторовна становилась всё более раздражительной. Но лечить себя она ему запретить не могла.
К лету совсем сдалась, стала умолять мужа, чтобы он хотя бы раз съездил на рыбалку.
– А то мне тяжело глядеть, как ты все выходные тут со мною маешься…
– Если хочешь, поедем вместе, – предложил он.
– Я теперь быстро устаю… Езжай сам и хоть немножечко отвлекись… И у меня на душе полегчает… Я не хочу быть чемоданом без ручки...
Когда пришла пора отпуска, он просто увез её на дачу. И взял с собою ружьё. Может быть, на нервной почве его взял. Чтобы иногда доставать его из чехла, прицеливаться. И обо всём забывать.
На даче Надежда Викторовна часами лежала на надувном матрасе и читала свои книжки. И ещё – строго по расписанию готовила завтраки, обеды и ужины, не абы как накрывала стол, даже у бумажных салфеток загибала углы, чтобы можно было легко выдергивать их по одной из фарфоровой салфетницы. Шевцов пытался ей помогать. Пробовал хотя бы посуду помыть. Она ему не позволяла. И при этом говорила уже совсем равнодушно:
– Вот, умру, и ты от меня отдохнешь, тебе уже никто не будет мешать жить так, как хочешь.
– Да ты думай, что говоришь! – восклицал он, а однажды вдруг с ужасом почувствовал, что говорит она отчасти правду. Потому что, оказывается, уже испытывает только усталость от её непонятных настроений и непонятной болезни.
Чтобы успокоиться, достал ружьё, погладил рукою его всегда холодный ствол.
– И будешь хоть каждый день ездить на свою охоту, – добавила она, увидев его ещё и с ружьём.
– Прекрати! – заорал он с внезапно злою яростью.
И тут же смутился.
"Да что ж это я…"
Осторожно положил ружьё в шкаф.
Вышел на крыльцо.
"И что, я должен верить, что умру вместе с ней? Но это же ненормально!"
Шевцов уставился на трясогузку, которая, поглядывая на него остренькими точечками своих глаз, бегала по коротко постриженной траве у крыльца, ловила своих мошек.
"И потому, значит, она не хочет ложиться в больницу, решила назло мне умереть... Чтобы я потом неизвестно в чём раскаивался…"
"Чтобы, значит, я весь остаток жизни рыдал…"
Трясогузка, замерев, опять глянула на Шевцова. Он, чтобы её не спугнуть, стоял, не шевелясь. Но трясогузка вдруг улетела без всяких на то причин.
"Господи! Да Надя же чувствует каждую мою мысль!.. И, конечно, растолковывает её по-своему!"
А жена уже улеглась на своем матрасе. Он тихонечко к ней подошёл. А она уже уткнулась в свою книжку. Дождался, когда она отложит книгу в сторону. Вдруг задрожавшим голосом вымолвил:
– Послушай, я тебе должен сказать всю правду… То есть, я теперь уже могу уйти с работы… Ну, всё, что угодно я могу сделать… только бы ты каждый раз не просвечивала меня своим рентгеном…
И это была уже столь чистая правда, что Шевцов даже немножко взбодрился.
– Ты мне очень нужна… – выдохнул он, но, видимо, так был измучен, что получилось суховато.
Он смутился, а от смущения повторил ещё более обыкновенно:
– В конце-концов, если тебе нужны жертвы, я действительно уйду с телевидения… А дети пусть и учатся, и работают, как это теперь многие делают…
Она сначала долго и внимательно в него вглядывалась, затем сказала:
– Ты говоришь так потому, что знаешь, что жертва твоя мне не нужна…