О теме "Ревизора", записанной Пушкиным, см. также у П.О. Морозова в сб. "Пушкин и его современники" (XVI, с. 110-114). Сами по себе обстоятельства передачи сюжета комедии, как они излагаются, в согласии с классической, условно выражаясь, версией, у Бартенева и Морозова, мы здесь опускаем. Скажем лишь, что никаких сторонних, доказуемых подтверждений того, что Пушкин "подарил" Гоголю собственную идею, – не существует. Концепция "подарка" находится в противоречии с тем, что нам известно о взаимоотношениях Пушкин-Гоголь. Но безсмертная комедию – написана. Связь её с рассказанным Бартеневым, и отраженным в письме Пушкина к жене, анекдотом – несомненна. Получается, что Александр Сергеевич то ли дал Николаю Васильевичу возможность прочесть упомянутое письмо к Наталье Николаевне, сопроводив его пояснениями (что нам представляется маловероятным), то ли сам Николай Васильевич каким-то образом добрался до этого письма, – и, как мы вскоре убедимся, до некоторых других писем Пушкина, чуть ли не дословно попавших в текст "Ревизора". Позволительно допустить, что юная Наталья Николаевна была в этом смысле не всегда осторожна. На эту её неосторожность и намекает Пушкин:
"18 мая 1834 г. Петербург
/.../Смотри, женка: надеюсь, что ты моих писем списывать никому не дашь; если почта распечатала письмо мужа к жене, так это её дело, /.../ но если ты виновата, так это мне было бы больно".
Мы полагаем, однако, что все эти письменные сведения, снабжённые комментариями, достигали Николая Васильевича через добрейшего Жуковского. От него же, вероятно, дошёл до Гоголя и ключевой для "Ревизора" анекдот с письмом Бутурлина.
Или... Но это уже предмет для усилий конспирологов.
Как бы то ни было, Гоголь кое-какие пушкинские письма к жене читал наверняка. В частности в нами уже цитированном, от 2 сентября 1833 г., Пушкин, помимо упоминаний о Бутурлине, шутливо рассказывает о некоей Городничихе-попутчице, которая была "нехороша", – собственно, это целая вставная новелла.
Прочитано им было и другое пушкинское письмо к Наталье Николаевне (от 11 октября 1833 г. Из Болдина в Петербург):
"Вот как описывают мои занятия: Как Пушкин стихи пишет – перед ним стоит штоф славнейшей настойки – он хлоп стакан, другой, третий – и уж начнет писать!"
Николай Васильевич расхрабрился до того, что поместил примечательный этот фрагмент, лишь несколько развив его, во вторую редакцию 6-го явления III действия пьесы, где Иван Александрович поражает собеседников своим знанием интимных сторон жизни поэта: "А как странно сочиняет Пушкин. Вообразите себе: перед ним стоит в стакане ром, славнейший ром, рублей по сту бутылка, какого только для одного австрийского императора берегут, – и потом уж как начнёт писать, так перо только: тр...тр...тр..." Позже автор-перлюстратор, видимо, одумался, и в заключительную редакцию эта безспорная деталь пушкинской шутливой автобио- графии не вошла.
9. Итак, в роли pseudo-ревизора выступает не постоянно упоминаемый в сочинениях по истории литературы П.П. Свиньин (и знакомый нам по отрывочным пушкинским записям некто "Криспин"), а изначально сам Пушкин.
Мы сейчас увидим, что пушкинские черты Ивана Александровича Хлестакова не ограничиваются этим внешним обстоятельством, почерпнутым из пушкинских писем.
Нас прямо уведомляют, что И.А. Хлестаков сосредоточен на литературных интересах. Жалуясь Городничему на тесноту своего гостиничного номера, он замечает: "Иногда придёт фантазия сочинить что-нибудь, – не могу: тёмно, тёмно". Примечательно, что Городничий совершенно как должное воспринимает эту писательскую ориентацию, к которой наклонен государственный служащий высокого ранга; и его, как человека "Александровской эпохи" подобное умонастроение не удивляет. А, возможно, он догадывается, кто прибыл к нему с ревизией.
Но Гоголь на этом не останавливается. Образ Ивана Александровича настойчиво и последовательно вбирает в себя реальные пушкинские биографические компоненты. И в некий момент действия комедии мы убеждаемся, что Хлестаков не просто "на дружеской ноге" с Пушкиным. Это только для отвода глаз, из скромности. Внезапно Иван Александрович аттестует себя как профессионального писателя: "Я, признаюсь, литературой существую". В тогдашнем русском литературном мире на доходы от продажи своих произведений существовал только один-единственный заметный автор, – а именно Александр Сергеевич Пушкин, который постоянно подчёркивал это обстоятельство. Ошибки быть не может: в откровенной беседе, подвыпив, Ревизор фактически признаётся, что он лишь по служебной необходимости называется Иваном Александровичем Хлестаковым. В действительности – он Александр Сергеевич Пушкин, прибывший инкогнито по особенному поручению для производства ревизии. Не "карикатура на Пушкина", как однажды заметил проницательный и остроумный Д.Е. Галковский, а именно сам Пушкин. Т.е. у Гоголя их, Пушкиных, было двое. Один – "небесный", о котором Николай Васильевич, хлестаковствуя, вещал в письмах и статьях. А другой – "нижний", хвастающий своими, будто бы связями с будто бы аристократическим сословием, своим, будто бы, значением, своей, будто бы, прикосновенностью к драгоценному супу прямо из Парижа.