Представления о жизни, человеке, литературе у Гладилина были интеллигентско-западно-космополитическими, у Твардовского – советско-народными с периодическими прорывами в традиционно-русские. Например, Анатолий Тихонович в понимании социального времени не только в 60-е годы ХХ века, но в ХХI столетии даже не приближается к неожиданным для меня прозрениям Александра Трифоновича. 13 июля 1969 года после прочтения И.Дейчера Твардовский делает такую запись: "Ну что мне до этой "борьбы титанов" – этого грузина (Сталина. – Ю.П.) и этого еврея (Троцкого. – Ю.П.), полем состязания которых была русская жизнь, деревня, крестьянство – о которых они знали по книгам, суммарным понятиям, и обоим, в сущности, было ни холодно, ни жарко от живой судьбы мужика, человека, людей, родины (где она у них)" ("Знамя", 2004, № 9).
Итак, в этом суждении Твардовского всё чуждо-враждебно для мировоззрения "шестидесятников", Гладилина в частности. И то, что Александр Трифонович расставляет национальные акценты в разговоре о руководителях страны. И то, что Твардовский проверяет деятельность Сталина и Троцкого единственно правильными, традиционными критериями русской жизни, русской литературы.
В мемуарах "шестидесятников" существует чёткое подразделение на "своих" и "чужих". Если в повествовании В.Грибанова речь идёт о "своём", например Михаиле Светлове, то никаких непристойностей о нём автор воспоминаний не рассказывает. И всё же вопросы возникают. Так, с какой целью появлялась в Коктейль-холле каждый раз в два-три часа ночи жена Светлова? Чтобы довести его до дома или оторвать от стакана, а может быть, то и другое вместе? Особенно пошлой, недостойной выглядит в такой ситуации шутка "обаятельного человека", обращённая к статной жене: "Зачем мне, бедному еврею, такой дворец? Мне бы хижину".
Совсем по-другому, с явной неприязнью Б.Грибанов пишет о русском пьянице С.Наровчатове. Он и нужду справляет в рояль на глазах у всех, и неэстетично-комично ведёт себя после выхода из клиники для алкоголиков… А Б.Сарнов в своих мемуарах "Скуки не было" (М., 2004) говорит о Наровчатове и как о "партийном функционере, отъевшем свиноподобную ряшку, неотличимую от морд других таких же партийных функционеров".
Д.Самойлов, любитель размашисто-негативных характеристик, к С.Наровчатову относится более благосклонно, чем Б.Грибанов, Б.Сарнов, Л.Чуков- ская и другие авторы. Из многих его разнонаправленных высказываний приведу одно (от 20 июля 1978 года), которое итожит предыдущие оценки и сфокусировано выражает отношение писателя к бывшему другу: "Масштаб человека определяется натурой. Наровчатов-характер или Наровчатов-личность мне чужды. Но в натуре его много незаурядного, много того, что можно ценить" (Самойлов Д. Подённые записи: В 2 т. – Т.2. – М., 2002).
В воспоминаниях Н.Коржавина "В соблазнах кровавой эпохи" (М., 2006), Р.Киреева "Пятьдесят лет в раю" ("Знамя", 2006, № 10), Ю.Кузнецова "Очарованный институт" (Кузнецов Ю. Прозрение во тьме. – Краснодар, 2007) акцент делается на "дневном", "светлом" С.Наровчатове. Показательно, что опорные слова в коржавинской характеристике поэта следующие: редкостно красив, "насквозь интеллигентен", "ярко, празднично талантлив". В отличие от Лидии Чуковской, для которой Наровчатов – "проигравший себя карьерист" (письмо Д.Самойлову от 28.09.1978 // "Знамя", 2003, № 6), Руслан Киреев называет Сергея Сергеевича сановником "с характером и принципами", отмечает его феноменальную память и фантастическую начитанность, высоко оценивает его как главного редактора, широту его идейно-эстетических взглядов прежде всего.
Последнее качество в Наровчатове выделяет и не менее резкий в суждениях, чем Давид Самойлов и Лидия Чуковская, Юрий Кузнецов, когда говорит о нём как о руководителе семинара в Литературном институте. Сергей Сергеевич "принимал все течения и манеры и давал студентам полную свободу". По отношению к Кузнецову Наровчатов проявил себя и как добрый, отзывчивый человек, который помог кубанскому поэту после окончания института остаться и прописаться в Москве.
То есть пьянством или карьеризмом личность С.Наровчатова не исчерпывается. К тому же свидетельства Н.Коржавина, Р.Киреева, Ю.Кузнецова я приводил ещё и потому, что выросло целое поколение читателей, якобы профессиональных филологов, которые историю литературы, личность и творчество отдельных авторов воспринимают с позиций модных стереотипов, односторонних подходов, полного или частичного культурно-информационного беспамятства.
Уж если Роман Сенчин, талантливый писатель и серьёзный критик, признаётся, что мемуары Р.Киреева открывают ему "почти неизвестную… страни- цу советской литературы" ("Литературная Россия", 2008, № 1), хотя в них, думаю, ничего нового не сообщается, то что же говорить о многих других…