Грузом полезным,
Скромным, незримым.
Как бы на свет
Снова родиться
Зданием светлым,
Стопудной пшеницей,
В космос ворваться,
С галактикой споря,
В волны врезаться
Тральщиком в море.
Или огнём быть,
Что ярко пылает
В доменных печах,
В сердцах человечьих.
Тем, что в бою
Одним словом срывает
С места в атаку,
Смерти навстречу…
февраль 1963
КАКАЯ НЫНЧЕ МОЛОДЁЖЬ?
Порою слышу я слова такие:
Ну что за молодежь сейчас пошла?
Годна ли на дела она большие?
Да нет, ни к чёрту не годна она!
Ей подавай, как будто в ресторане,
Разжуй и накорми, и дай аванс,
И не годна пойти на поле брани,
Чтоб постоять в бою за всех за нас.
Как возмущает слов таких сомненье!
И спорить я готов до хрипоты,
Не правы люди вот с таким вот мненьем,
Ведь наше поколенье у черты.
И нам самим во всём бы разобраться,
Что за дела идут у нас в стране.
Найти судьбу и с ней не расставаться,
И видеть счастья свет в твоём окне.
Когда ж придут нежданно испытанья,
То наше поколенье встанет в строй,
Чтоб на пути гостей, никем не званных,
Заслоном встать и дать врагу свой бой.
сентябрь 1963
ПУСТЬ ПРОСТ МОЙ СТИХ
Пусть прост мой стих и неуклюж,
Но лишь бы людям был он нужен.
Пусть согревает в пору стуж,
И спящий будет им разбужен.
Пусть помогает он мечтать,
Творить, дерзать и сеять хлеб.
Баюкать сына будет мать.
Блеснет в нём свет тому, кто слеп…
июнь 1964
Анатолий КИМ ДВА РАССКАЗА
Познакомились мы с Анатолием Кимом где-то году в 1977-ом, после выхода его первой замечательной книги рассказов "Голубой остров". Я уже тогда увлёкся чтением первых книг задержанного поколения, которое позже назвал "сорокалетним" или "московской школой". По ряду причин, обжёгшись и на шумных шестидесятниках, и на тихих лириках, литературные власти не спешили давать дорогу молодым талантам. Геронтократия правила бал. Думаю, что и наши шумные выступления и сборища с манифестами сорокалетних напугали и партийное, и литературное начальство. Было в этом удержании поколения лишь одно преимущество: как правило, первые же книги, по пять раз переписанные и дополненные, становились событиями в литературной жизни. Вот так и "Голубой остров" сразу же стал классикой русской литературы.
И на его обсуждение в гостиной Дубового зала ЦДЛ пришло много народу, как правило, сверстники, такие же, как и сам Ким, застоявшиеся на взлёте писатели, а также критики и журналисты, и пара-тройка официальных функционеров. Вскоре я написал об этой книге, которую до сих пор считаю одной из лучших в творчестве моего друга, и Толя надписал её мне: "Первому своему нерумяному критику". Даже отношение к острову Сахалин у меня после этой книги изменилось в лучшую сторону.
Впрочем, Толя всё, о чём писал, оборачивал в лучшую сторону. Но это не была так называемая лакировка действительности, это была его глубинная сказочность, его стремление к добру и миру в душе человеческой, которые и привлекают к нему с тех времён читателей. Как пишет он в "Нефритовом поясе": "Я понял простоту, понимаете? Простоту мира… Звуки. Краски. Теплота. Движение. Небо. Трава. Игры детей, крики их вдалеке. Милосердие. Доброта. Внимание. Их все не перечислишь. Эти элементы, в которых вложена подлинная цена жизни". Как и многие великие писатели прошлого, Толя Ким и в самом дрянном человеке ищет творение Божье. Это и есть его постоянная борьба с мировым злом. Его ставка на бессмертие добра. Одна из героинь Кима, Масико, говорит тяжело больному: "Знаешь, если приглядеться, то всякая жизнь и есть сказка…"