И его касса что-то проворковала.
Он вынул какую-то купюру, и даже не спросил, а показал...
Хозяин расплылся в улыбке, аккуратно вытянув эту купюру своими пальцами – и ещё зачем-то помахав ею, как будто на прощание, чтобы он видел – и показывая что-то похожее на фокус, спрятав её в кассу, тут же вынул ещё какие-то купюрки с монетами, во что всё превратилось, бережно выложив перед ним, предлагая принять, то ли как сдачу, то ли как подарок:
"Перестройка! Горбачёв! Хорошо, хорошо!"
Когда он вышел из магазинчика, то оглянулся – и увидел через стекло витрины, что лицо хозяина застыло, стало скучным, почти безжизненным, точно бы это застыл даже не человек, а манекен.
Он шёл обратно и жадно ел мягкий, чудилось, тёплый, чужой хлеб, не чувствуя его вкуса – а только эту мягкость, тепло. И уже жалел, что не купил ничего другого: ведь это было так просто.
Он ходил потом в этот магазинчик каждый день: всегда один посетитель, говоривший "хлеб" и"молоко". Лишь однажды хозяин, точно бы желая удивить его, вдруг выпалил: "Водка!" Это была, наверное, такая игра, как он думал, этот чужой человек... И он вдруг тут же сам выпалил ему в ответ, кажется, чем-то испугав: "Селёдка!" И хозяин растерянно оглядев свой магазинчик, как-то обидчиво поник.
Он помнит, как встретил этого парня из Ленинграда... Как-то это было удивительно и смешно, когда этот человек остановился и спросил у него: "Ты откуда?" И никого вокруг, только бесконечная и унылая, как туннель, пустынная асфальтовая полоса, где не могли никогда бы разминуться, если шли навстречу – и встретились – два человека. Это был ещё один посетитель магазинчика – и вот они стояли в этой пустоте, он – из Москвы, тот – из Питера, прилипнув тут же друг к другу лишь от тоски. Парень возвращался. Если он что-то произносил в магазинчике, то этой фразой тогда уж было "пиво". За его спиной в маленьком рюкзачке – заграничное баночное пиво. Он возвращается, чуть пошатываясь, обратно, с рюкзаком за спиной и приглашает пить пиво... Оставшийся путь он говорит лишь о пиве. Бормочет ласково, какое оно здесь, чужое. Пьёт его тут же на ходу, всё же озираясь. Останавливается через каждые метров двести – и, озираясь, тут же, на тротуаре, притираясь к сетке, справляет нужду. Улыбаясь виновато, как бы принося свои извинения. Потом, неожиданно: "А пожрать у тебя есть?" И услышав в ответ: "Красная игра", с изумлением застывает на какое-то мгновение, понимающе качает головой: "Этот, брат, серьёзно... Валютные махинации. Расстрел". Услышав, сколько же её у него, снова с изумлением застывает уже у порога его комнаты – "Ты её просто жрёшь, привёз и жрёшь, красную икру?!" И грустно ожив, сообщает: "Дурдом." Ему воображается, сколько можно было бы выпить пива, если продать красную игру. Почему-то он тащится в его комнату, в его номер со своим рюкзаком – это и есть его приглашение, но не к себе, а выпить с собою. Он валится на пол, усаживается прямо на полу, как индеец, и тут же печально ноет, что не хочет видеть ничего кроме пива в этой чужой реальности... Они намазывают огромные бутерброды с красной икрой. Съев всю его икру и выпив в его номере всё своё пиво, парень уходит, тащится к себе, даже не успев или не захотев сказать, как его зовут. О чём они говорили? Он не помнит. Он был так счастлив! Ему и не нужно было напиваться, чтобы забыться: нет, нет, к нему наедине с этим парнем вернулось бытие, московское или ленинградское – но какое-то своё, бессмысленное, но своё, своё...
Он увидел Хельсинки. Перед самым отъездом. Наверное, кто-то догадался – и ему под дверь просунули что-то наподобие инструкции на русском языке. Она начиналась словом: "Господин..." Господин, обращались к нему чужие люди этого мира, ваше пребывание на нашем форуме принесло бы для вас плоды, если бы вы принимали в нём участие и позволили нам сделать ваше участие в нашем форуме как можно более приятным для вас... Это была карта, как будто пиратская: скрупулезно расписанный маршрут с конечным пунктом, отмеченным крестиком! Столько дней тоски и уныния – как на необитаемом острове – и вот в его руках оказался план, как спастись и доплыть со своего острова к другому: острову сокровищ, где общались молодые разноязыкие представители человеческих рас, получая похвалы и признание! Он был поражён, когда под конец ему выдали конверт... В конверте оказались деньги, такие драгоценные их бумажки: вознаграждение за что-то... Может быть, за этюды, которые он оставил, которыми провоняла его комнатушка? Или за его мужество, терпение, стойкость? Или вообще потому, что столько дней ничего не ел и не видел, мучился и страдал, ожидая, что будет хоть кому-то нужен? Он боялся этих денег – и почти всё истратил. Последний великий поход в тихий финский магазинчик. Вспотевший от своих усилий всё понять и исполнить его хозяин... Туда он тащил свой этюдник – и две банки красной икры. Обратно – даже не шмотки или что-то деликатесное: мясные консервы, сосиски в банках, сухое молоко, сахар... жратву. Зачем? Для чего? Просто было так страшно, так страшно... В последнюю ночь на всех этажах гуляли. В задымленных холлах мешалась речь. Уже безразличный ко всему и точно бы пропитанный какой-то до этого неизвестной, даже неизвестной самому себе слабостью, он плюхнулся в кресло. Смеялся. Курил. Пил пиво. Не осознавая, с кем же и о чём говорил... Да, она заговорила с ним на русском. Она была толстой, маленькой, чёрненькой, некрасивой, эта болгарка. Он не понимал, как оказался в её комнате. Но это был точно бы другой мир: женский, тёплый, ухоженный, будто он привиделся ему вдруг во сне. Она разделась и лежала голая, даже, кажется, не обнимая его. Было душно, жарко. Он лежал на её простынях в одежде, не снимая обуви. Очнулся под утро – поднялся и тихо вышел. Плутая по коридорам и этажам, нашёл свою комнату. Разделся догола и лёг в пустую свою кровать, как будто с женщиной: c той, которой не было, которая спала, одна, без него, но родная и любимая.