и кажется там, за алеющей надписью "exit",
нет ни мамы, ни папы, ни улицы, ни городов,
ни большого охранника с рыжей тающей бородой.
Дети в кинотеатрах, словно ангелы,
забывшие как надо летать.
Швыркают носом, визжат – да, почти не умеют себя вести,
но когда-нибудь они вырастут и тоже будут снимать
своё кино, и лучше не думать, каким оно может быть.
Их длинные реснички,
майки с бэтманами и капюшонами, апокалиптичный смех,
их маячащие тельца, в которых, словно улитка,
шевелится уходящий день,
и эффект 25-го кадра, поселившийся в каждом втором,
а на заднем ряду тянет пепси юный насмешливый бог,
и чудные добрые звери поют изнутри…
***
В утреннем троллейбусе, где водитель так похож на Пьеро
и белое пшено рассыпано на маячащем полу,
я говорю: "Трансформер моих снов
о тебе слишком изношен,
а мне не хватает изменений в грядущем"
и что-то, мол, помнишь,
у подъезда три года назад
мои глаза?
А ещё запах табака и кино 40-х годов,
где в каждом втором персонаже
обломки эдипова острия,
и шалаш за домом,
где ты каждую ночь птицелов,
и как мы объездили весь город
на раздолбанных твоих жигулях.
Боже мой, сколько тогда нам было лет?
Я почти уже не уверена, что это ты, что это я,
если бы не запах твоих сумерек, твоих коленок,
твоего солнца и, конечно же, сигарет.
Возможно, мы даже могли тогда умереть,
потому как зачем вообще продолжать,
если только один раз бывает под рёбрами джаз,
если всё остальное и так – равнодушная смерть.
И тугая сирень, и светящиеся в пыльной траве большие жуки,
и бомба лета внутри, и почти одинаковое движенье бедра,
и предчувствие остановки, не то чтобы словно конца пути –
очередного расхождения в пустых, как конечная утром,
мирах...
***
И смотрит мудрая звезда над каменистыми морями,
И золотистый челночок несёт нас сквозь просторы лет,
И глухо падает весло, и я упрямо повторяю
Звезде, гребцам, богам, всем нам, что смерти не было и нет.
Вот эра женская опять сменилась эрою бесполой –
Бесполый взгляд, бесполый цвет и вновь – бесполая тоска.
А ночь крепка –
в ней каждый знак собой и древней тайной полон
От неба – вниз и снова – вверх до золотого челнока.
Мы все плывём. Мы все слились в одни значения и лица.
Мы все тела, мы все – слова, а для бессмертья нет конца.
И смотрит мудрая звезда, и челночок наш золотится,
И песнь бесполая легка умалишённого гребца.
"А смерти нет, а смерть – фантом", –
всё громче в темень говорю я,
И затвердевшие моря в надгробном холоде дрожат.
Все в челноке. Слились и спят. Над ними вороны горюют,
И мраморные времена их сон бесполый сторожат.
***
Им, сгребающим сено в стотысячный или больше раз,
им, без дна души – крестьянам из века в век,
до сих пор определяющим по солнцу который час
и знающим всё, чем под этим солнцем может быть человек,
им, погружающим стопы в рыхлые реки земли,
разве объяснишь,
что скоро перестанут существовать города,
что скоро сузится мир до глухой трубы,
до чёрной и скользкой змеи,
что все дороги из деревни ведут теперь в никуда?
Им, видящим медовые сны, по сути,
плевать какой сейчас новый герой,
как выглядит современный робот, человек
и кто теперь больше друг.
Ведь когда умирает корова, причём тут политический строй,
ведь когда затихают травы, причём здесь наука наук?
И таким бессмысленным и пошлым кажется диалог культур,
когда стрекочет трактор под молочным покровом небес,
когда их, полусвятых, белых,
пахнущих тмином деревенских дур,
мужики уволакивают в лес.
А после снова над селом пронзительный, чистый
младенческий крик,
когда слипаются сны и не сосчитать звёзд,
и тихо дышит тайна под крышей избы, и там, внутри,
нет ничего правдивее бабьих слёз.
А бог здесь один, собирающий ложкой медовую мглу,
наполняющий сны, когда вербами пахнет апрель,
знающий – тот истинно мудр, кто с виду и прост, и глуп,
у кого за калиткой полынь, бузина, чистотел
помнят всё, их запах струится – слогом за слог,
и может там, далеко, давно кончились, съели себя города,
но стоит себе тихое забытое всеми село,
и для счастья-то нужно им мало – несколько слов
деревянный дом, колодезная вода
и ощущенье, что так будет всегда...
А жизнь здесь, в сущности, тёплый, как лето, навоз
и вечный двигатель – только скрип
добрых и ладных тележных колёс.
Максим ЕРШОВ ДАВАЙ-ДАВАЙ!
***
Это можно говорить громко.
Это можно напевать тихо.
Никакого нет от слов толка,
всероссийское моё лихо.
Быстро новая растёт поросль –
греет корни ей река Лета.
Мы всё дальше, всё сильней порознь,
наша песенка без нас спета.
Как трёхцветные нежны флаги!
Как двуглавая сильна птица!
Поистёрлись мы в своём шаге,
разучились поднимать лица…
Я бессмысленность свою знаю:
в редкий праздник обелиск важен.
Распустилось наших дней знамя
над судьбою нефтяных скважин.
А свобода, как корабль, – ровно