Плюешь на зрителей мохнатые спины.
Если ты украл у меня сто рублей,
А вернул 500, но всё равно – сволочь.
И список не стал читать кораблей,
И любимый твой транспорт – не "скорая помощь".
Если ты дверь открываешь лбом,
И иронично смотришь на мою бородку,
Пей, товарищ, тогда виски со льдом,
А я, товарищ, буду – тёплую водку.
***
В.Б.
Что угодно, лишь бы не стенка.
Не надо правды, давайте плотского.
Пили водку с Владимиром Бондаренко.
Любимую водку Иосифа Бродского.
Водка называется "Горькие капли",
Алкаши её любят шведские.
На дворе май месяц, а вы озябли.
Бросьте глупости свои детские.
А вы опять ничего не знаете.
И плюетесь только возле колодца.
Зачем вы опять дурака заставляете
Богу молиться. Бог обойдётся.
Запятая как повод самоубиться?
Двоеточие как баранье стадо?
Не заставляйте дурака молиться
Никого заставлять не надо.
ЛОГИКА И МЕТОДОЛОГИЯ НАУКИ
"Ты где? Ты где?" –
несётся из мобильника
Вопрос неразрешимый и вполне
Он погубить способен собутыльника.
Ну, где второй?
Напомните же мне.
Вы помните, вы всё, конечно, помните.
Вас не скрутил ещё алкоголизм.
Один носок печально
в ванной комнате
Висит и не внушает оптимизм.
А где другой?
Загадка мироздания
И Кантора терзала и Фреге.
Подорваны давно все основания.
А где второй?
Да где-то на ноге.
Сергей МЕДВЕДЕВ БЛИЗОСТЬ К НУЛЮ
Что такое неопределённость?..
Лучше помолчу, а то совру.
Хуже может быть лишь обнулённость
нашего значения в миру.
Страшно в нулевой среде до жути!
Жить бы стало лучше, веселей,
Ежели бы сумма нашей сути сильно отличалась от нулей.
А она, свинья, к нулю стремится,
словом, исчезающе мала.
И уже невидима граница области отсутствия числа.
Прежде было как? Вот вам десятки,
вот вам сотни, тысячи, нули…
То-то раньше было всё в порядке,
мы росли, как овощи на грядке…
Как мы замечательно росли!
А теперь меняются повадки,
и кругом – сплошные недостатки…
И опять хорошее – вдали!
Оглянись, дружок, и сам увидишь,
как мы влипли, сукины сыны:
Если не иврит кругом, так идиш,
либо пентаграммы cатаны.
Запахи засад на каждой миле,
сотня бед на каждую версту…
Нас давно и чётко обнулили,
выдав суть не ту за сущность ту.
И она во все пролезла щели, и во все проникла уголки.
Выжить мы, естественно, сумели,
но зато живём без всякой цели,
Видимые с неба еле-еле: даже наши пакости мелки.
Так и существуешь в виде дряни,
сам себе твердя: не плачь, не ной!
Пусть пока не ноль, пока на грани –
эдакий гибрид коня и лани,
Веря только в дьявола и money…
стать бы, хоть бы раз, величиной!
Ну, к примеру, чем-нибудь в квадрате,
функцией надежд и славных дел,
И, напрасно времени не тратя,
как-то отодвинуть свой предел,
И от беспричинности сгорая,
выйти в мир естественных причин
И уйти из проклятого края бесконечно малых величин.
Анатолий БАЙБОРОДИН ГОСПОДИ, ПРОСТИ...
РАССКАЗ
Памяти Василия Шукшина
В белёсом предночном небе, над вороньим крылом меркнущей берёзовой гривы запалилась желтоватая робкая звезда, и корявый пойменный лес, с половодья опутанный тиной и сивой травой, молитвенно притих, млело и бездумно глядя в наплывающую ночь. Когда прибрежный ивняк и черёмушник дремотно смеживал темнеющие веки, Лёня Русак уже избродил полреки, скользя на замшелых зелёных валунах, продираясь сквозь тальник и смородишник; обудил все чаровные омуты, ревучие перекаты и не узрел даже гальяньего хвоста. Злой, голодный как собака, с матерками навьючил дородный рюкзачище, под которым, жилистый, но малорослый, утаился с головой, потом осерчало поскрёб пегую бороду и сплюнул в бедовую речку, где туманными зорями отплескалась, отыграла его юность, где теперь не осталось и завалящего хариузка, не говоря уж ленках; даже лягухи отквакали. Мёртвая речка…
В своё время по ней, горемычной, сплавляли лес, и от закаменелых топляков на дне уже сбился деревянный пол. А потом химический завод навадился сливать в омут фиолетовые помои, и рыба, что в вершине реки метала икру по весне, а летом вольно паслась, ушла в Байкал и больше не возвращалась.
С дохлого угла волочились тучи, и хотя солнце давно уж село, небо, добела раскалённое за день, ещё пыхало жаром. Чуть живой, мокрый от пота, так изъеденный комарами и мошкой, что на опухшем, волдыристом лице по-тунгуски светились лишь злые щели, Лёня Русак доплёлся, наконец, до ветхой, без окон и дверей, безбожно исписанной, изрезанной зимовейки. Пол, некогда сколоченный из листвяничных плах домовитым рыбаком ли, сенокосчиком, лихие шатуны выдрали и спалили в кострах, что разводили прямо в зимовье. Чудом уцелели нары и столешня, изрезанная бродяжьми, уркаганьими письменами: вроде, "нет счастья в жизни" или: "не забуду мать родную". Возле стылого пепелища валялись консервные банки, бутылки, рваные пакеты и полуистлевшее от сырости, дозелена заплесневелое тряпьё.
Разведя подле зимовейки вялый костерок, наспех, без обычной услады почаевал, затем потрусил на щелястые нары сухой ковыль и, забравшись в спальник, начал разбирать гулевые писаницы про то, что здесь ели, пили, веселились Таня, Саня, а дальше – не то любовь, не то собачья сбеглишь. Тёплым илом стал обволакивать душный и липкий сон. Но меж сном и явью, лёжа напротив незавешенного оконного проёма, он ещё глядел соловыми глазами на темнеющий ивняк, на серебристую речную течь, и в память без всякого зова и мана полезла речная нежить. Откреститься бы, да вот бединушка, не обрёл ещё такой благой привычки.