А ночь крепка –
в ней каждый знак собой и древней тайной полон
От неба – вниз и снова – вверх до золотого челнока.
Мы все плывём. Мы все слились в одни значения и лица.
Мы все тела, мы все – слова, а для бессмертья нет конца.
И смотрит мудрая звезда, и челночок наш золотится,
И песнь бесполая легка умалишённого гребца.
"А смерти нет, а смерть – фантом", –
всё громче в темень говорю я,
И затвердевшие моря в надгробном холоде дрожат.
Все в челноке. Слились и спят. Над ними вороны горюют,
И мраморные времена их сон бесполый сторожат.
***
Им, сгребающим сено в стотысячный или больше раз,
им, без дна души – крестьянам из века в век,
до сих пор определяющим по солнцу который час
и знающим всё, чем под этим солнцем может быть человек,
им, погружающим стопы в рыхлые реки земли,
разве объяснишь,
что скоро перестанут существовать города,
что скоро сузится мир до глухой трубы,
до чёрной и скользкой змеи,
что все дороги из деревни ведут теперь в никуда?
Им, видящим медовые сны, по сути,
плевать какой сейчас новый герой,
как выглядит современный робот, человек
и кто теперь больше друг.
Ведь когда умирает корова, причём тут политический строй,
ведь когда затихают травы, причём здесь наука наук?
И таким бессмысленным и пошлым кажется диалог культур,
когда стрекочет трактор под молочным покровом небес,
когда их, полусвятых, белых,
пахнущих тмином деревенских дур,
мужики уволакивают в лес.
А после снова над селом пронзительный, чистый
младенческий крик,
когда слипаются сны и не сосчитать звёзд,
и тихо дышит тайна под крышей избы, и там, внутри,
нет ничего правдивее бабьих слёз.
А бог здесь один, собирающий ложкой медовую мглу,
наполняющий сны, когда вербами пахнет апрель,
знающий – тот истинно мудр, кто с виду и прост, и глуп,
у кого за калиткой полынь, бузина, чистотел
помнят всё, их запах струится – слогом за слог,
и может там, далеко, давно кончились, съели себя города,
но стоит себе тихое забытое всеми село,
и для счастья-то нужно им мало – несколько слов
деревянный дом, колодезная вода
и ощущенье, что так будет всегда...
А жизнь здесь, в сущности, тёплый, как лето, навоз
и вечный двигатель – только скрип
добрых и ладных тележных колёс.
(обратно)
Максим ЕРШОВ ДАВАЙ-ДАВАЙ!
***
Это можно говорить громко.
Это можно напевать тихо.
Никакого нет от слов толка,
всероссийское моё лихо.
Быстро новая растёт поросль –
греет корни ей река Лета.
Мы всё дальше, всё сильней порознь,
наша песенка без нас спета.
Как трёхцветные нежны флаги!
Как двуглавая сильна птица!
Поистёрлись мы в своём шаге,
разучились поднимать лица…
Я бессмысленность свою знаю:
в редкий праздник обелиск важен.
Распустилось наших дней знамя
над судьбою нефтяных скважин.
А свобода, как корабль, – ровно
рассекает бедноты немочь.
Государь, мы все твои кровно!
Только жаль, что нам цена – мелочь.
***
Это заговор сильных. Союз камней.
Их безлик, словно тьма, кумир…
Я не слабый,
но камни – они сильней,
чем сердца и чем струны лир.
Так зачем это я – инвалид идей,
малохольный в толпе кликуш,
всё мечтаю микстурами площадей
заливать глаукомы душ?
Я хочу посмотреть при большом огне
как неправда горит в кострах…
Как дорогу до Родины вам и мне
прорубает животный страх.
БИТВА
Мы не трусы, да противник силён –
водка "Гитлер" и коньяк "Напольён".
А прикончим, не сидим без труда:
бьёмся с пивом "Золотая Орда".
Эта битва до небес глубока!
Не проходит витязь мимо ларька.
В этой битве треснул дедовский щит.
Под столом отцовский город горит.