Хотя Пастернак в упоминавшемся письме О.Фрейденберг, объясняя замысел романа, называл своё христианство не квакерским и не толстовским, с религиозностью Толстого его роднит слишком многое. Прежде всего "впадение" в "ересь неслыханной простоты", тяготение к народному мировоззрению, уход от искусства в проповедь, стремление возложить на собственные плечи страдальческий крест родной страны. Последнее у Толстого не получи- лось, а Пастернаку удалось. Известно, что Лев Николаевич в своих дневниковых записях не однажды выражал желание пострадать. Его резкие антиправительственные статьи имели кроме всего прочего тайную цель – сменить сытую и спокойную графскую жизнь на отсидку в тюрьме. Замысел Толстого разгадал Александр III, записавший в дневнике: "Напрасно он старается, мученика я из него не сделаю". Пастернака тоже угнетало относительное личное благополучие, на фоне сталинских чисток и арестов, так что одним из импульсов для опубликования "Доктора Живаго" был и этот – желание оказаться в ряду страдальцев за правду. Надо знать настроения этой великолепной советской пары Пастернака и Ахматовой, по поводу которых в мемуарах и исследованиях пролито столько сочувственных слёз, чтобы не добавлять лишних. Если Пастернак считал своё страшное время благословенной небывальщиной, то Ахматова на вопрос, какой она считает трагическую судьбу Мандельштама, ответила: "для поэта – идеальной". Когда в уже более спокойные советские времена Иосифа Бродского, которому она покровительствовала, сослали в деревню за "тунеяд- ство", Ахматова заметила: "Рыжему очень повезло". Правда, у "Рыжего" обида взяла верх, он не сумел по достоинству оценить "подарок" власти, не воспользовался своим "везением", чтобы навсегда остаться в истории русской литературы. Разругался с режимом, потом с родиной, уехал за грани- цу, объявил публично, что Россия "кончилась" в 19 веке", отрёкся от неё, стал писать стихи на английском. И, в конце концов, кончился сам как человек и как русский поэт.
Для Ахматовой, как и для Пастернака, антирусские декларации были невозможны. Пастернак, всю сознательную жизнь комплексовавший по поводу своего еврейского происхождения, в одном из писем признался, что в возрасте двух лет был тайно от родителей крещён русской няней. Факт этот опровергли родственники поэта, но как бы то ни было, две святыни для Пастернака были неприкосновенны смолоду на всю жизнь – Иисус Христос и Россия. "Доктор Живаго" как раз и стал для автора наполовину исповедью, наполовину проповедью, где он на склоне лет, перед смертью захотел полностью растворить себя, свои религиозные и патриотические чувства, с одной стороны в России, с другой – в Христе.
Но старость – это Рим, который
Взамен турусов и колёс
Не читки требует с актёра,
А полной гибели всерьёз.
Эти две "наполовину" объясняют и противоречивость романа, и его недостатки, как они виделись большинству его критиков. Не обращая внимания на декларативность стиля, на однообразие языка героев, на несуразицы в датах и в деталях жизни, художник торопится (успеть – был один из главных жизненных принципов Пастернака) высказаться и оправдаться перед читателем за годы "безвременщины", когда в них царил чекистский скальпель. И убедить читателя, что жизнь меньше всего нуждается в искусственном хирургическом вмешательстве, ибо о своём выздоровлении она сама заботится. Таких парадоксов в "Докторе Живаго" полно, "христианство" Пастернака, словно забывает настоящую историю этого вероучения, построенного в Европе, и в России тоже, великой кровью.