Случалось мне и самому, ещё до чтения этих толстовских работ, тоже как-то убеждать своих товарищей, что мы напрасно зовёмся христианами, пока отгораживаемся от мира силой оружия. Что, коли уж приняли Христа, то сложите всё оружие к ногам этого мира и выйдите из однообразно топчущейся в этом вооружённом кругу истории. Так ведь завоюют в первый же день – немедленно следовал ответ. А вы не просто сложите, а скажите миру: на! Только если завоюешь, то может, сам-то и порадуешься, но уже внуки твои запомнят твоё зло перед светом беззащитности, и уйдут за побеждёнными. Как ведь и мы ушли за Христом, который так же встал против здравого смысла и закона своего времени.
Потом я увижу, что все это (и возражения политруков, и "наивные" утопические утверждения поэтов) уже у Толстого было. Что возражения его противников не многим отличались от наших – здравый смысл во все времена ходит в одних одеждах. А вот он всё-таки Христа не уступил.
А тут и батюшка знакомый из умной семьи, чей отец предварял одно из изданий толстовского "Пути жизни", вдруг говорит: "Прочитал с опаской. Но вижу, что действительно "Путь жизни". Нет ли у вас его "Исповеди" и переложений Евангелия?"
И возвращая, долго молчит, а потом жалеет, что это не было в свой час выслушано им в семинарии с той внимательностью, с которой надо выслушивать такие возражения. Что, выслушав, может быть, он стоял бы выше и твёрже.
Значит, эти десять лет мы говорим не о могиле, не о внешнем её виде. Мы говорим о Христе и церкви. Не о "предании" и "исторической справедливости", а о состоянии своего духа и сердца. О мужестве или уклончивости своей веры. А значит, не о вчерашнем, а о сегодняшнем и даже завтрашнем дне. Эта могила нам покоя не даст. Каждому поколению на её вопрос надо отвечать самому.
Теперь пришла наша очередь.
Пётр КРАСНОВ О ГОСУДАРСТВЕ
Статья "О государстве" в две с половиной страницы была написана Львом Николаевичем Толстым в конце февраля 1909 года. Суть её проста, и на эту простоту упирает сам Лев Николаевич. Он спросил стражника (очевидно, тюремного или вообще "человека с ружьём"): "...зачем он служит в своей гадкой должности. Он очень просто сказал мне, что чувствует и знает, что должность скверная, да где же он получит те 35 рублей в месяц, которые он получает.
И вдруг мне всё стало ясно. Ведь всё в этом. Всё это великое устройство государства основано только на том, что стражник получает 35 рублей, тогда как не будь он стражником, цена ему 8.
И я в первый раз ясно понял всё дело. А как, кажется, просто и легко было бы понять…"
И далее он гневно разъясняет себе и другим, что вся иерархия насильственного и грабящего государства, устроенного на лжи и обмане, держится на этих пресловутых "35 рублях" (в иерархическом, разумеется, нарастании), и ради этого только созданы хитрыми и хищными "избранными" все на свете королевства, царства, республики и пр.
Тут стоит процитировать концовку статьи: "Но что же будет, если люди не будут поддаваться обману и не будет государства?
Никто не может знать того, что будет, и как сложится жизнь после того, как люди избавятся от того обмана, в котором живут теперь. Одно можно наверное сказать – это то, что как бы ни сложилась жизнь людей … жизнь эта не может не быть лучше жизни людей, подчинённых обману и развращению и не понимающих своего положения…"
Замечательно, не правда ли?!
Не знаю, насколько полно знаком был граф Лев Николаевич с трудами князя Кропоткина, а также Прудона, Бакунина, Штирнера и прочих поборников анархизма; во всяком случае, определение Прудона – "собственность есть воровство" – пользовалось его несомненной и политической именно симпатией и не раз им употреблялось, вопиющее социальное, имущественное неравенство вокруг не давало забыть об этом.
Статья была вроде бы написана, но не получила от автора никакого дальнейшего движения; и опубликована была лишь в 1928 году в юбилейном сборнике "Лев Николаевич Толстой". Обо что "обопнулся" Лев Нико- лаевич, оставив её, по сути, лежать в бумагах? От неуверенности в её логической, да и моральной обоснованности, убедительности для читателей? Ведь в вариантах статьи он написал-таки, наконец, ключевое слово "защита": государство существует, цитирую, "под предлогом упорядочения жизни, т.е. защиты трудолюбивых и безобидных людей как от ближайших беспокойных и недобрых людей, так и от соседей, устроенных или неустроенных в государстве насильников, разбойников…"
Вернее некуда, казалось бы, выразил здесь Толстой злую необходимость государства, обречённость человека как такового, народов на социализацию в той или иной форме государственности, в каких бы отдалённых, часто изолированных друг от друга ойкуменах земного мира это не происходило: у египтян, инков ли, китайцев… Но в окончательную редакцию статьи эти слова, этот смысл допущены не были, в ней остались одни лишь филиппики этой самоорганизации жизнеобеспечения народов и наций.
Уже в вариантах своей следующей статьи "Неизбежный переворот" (вполне революционной, кстати, одно из черновых заглавий её – "Революция неизбежная, необходимая и всеобщая") Толстой пытается найти ответ на "смежный" с этим вопрос о страдании как социальном именно факторе. Но злободневность насилия ("годы реакции", столыпинский антитеррор) жгла его, в какой-то мере застила глаза: "Скажут, что страдания свойственны жизни людей. Свойственны, да, но не те страдания, которые люди сами наносят себе, мало того, что наносят, но знают это, знают, что они сами (являются. – П.К.) причиной своих страданий и не могут не производить их. Этого (т.е. социального. – П.К.) сознания своей вины и безвыходности из неё никогда не было… Это положение исключительное и свойственное только нашему времени, и только самому последнему времени… Исключительность положения, в котором находится всё человечество нашего времени… состоит в том, что человечество в сознании своём пережило ту форму внешнего устройства жизни, которая когда-то соответствовала сознанию человечества, но теперь перестала уже ему соответствовать…"
Но так ли это? Нет, конечно, тут Лев Николаевич с одной стороны идеализирует нравственные возможности и способности человека как такового, (на чём, в сущности, и построено "толстовство" как доктрина), а с другой невольно, эмоционально умаляет понимание этого умнейшими мыслителями прошлого. Ещё как понимали неразрывность и личной, и общей вины и ответственности за царящее в человеческом мире страдание и Сервантес, скажем, или Шекспир, или Достоевский, здесь лишь одни из ярких граней этого многогранного понимания. А глубже и трезвеннее всех иных, наверное, проникли в причины неискоренимого зла, неизбывного страдания в мире многие наши старцы, Отцы Православия, уходя из него в пустыни и молясь "за человеков", ни на что и ни на кого уж не надеясь, кроме как на Бога.