ИСТОКИ ПРАВОСЛАВИЯ
Рукописи Патмоса
дошли
до этих дальних земель,
чтобы зажечь их
небесными голосами.
Нет ничего восхитительнее
и трогательнее,
чем чувствовать
непривычное упоение
под собором парящей музыки,
преисполненное мягкостью
и усладой,
которая садится на уста мои,
как облако,
и душит счастьем
и изумлением.
Будто рождённый у закоулка
ветра,
распахиваю крылья
любой судьбе.
И от этих голосов
поющих ангелов застревает в горле
тревожный ком, наполняя мои глаза
их счастьем
БЕЗВОЗВРАТНОЙ ЖИЗНИ
В одной старой...
волнующей стране,
похожей на Россию
меж двух революций,
крик жизни зреет во мне,
вспомнив дни экзекуций.
Ряды колеблющихся растут, полны болью и унынием,
как проданный
пепельный образ,
покрытый утопии дымом.
Отбрасывают тень
высокие дубы
на замёрзшее озеро
былого времени,
и доходит алый отблеск синевы,
как в доктора Живаго
сновидении.
И я знаю, что эта боль
переживёт отсутствие
среди руин разума нашего.
ЯСНАЯ ПОЛЯНА
Владимиру Толстому
Каждый день всё больше
общаюсь с пчёлами.
Эти платонические диалоги
очень серьёзны,
про мёды жизни
и совершенство Мироздания.
Пчёлы улыбаются и трудятся,
не переставая меня слушать.
Подходят к улью,
а потом возвращаются,
кружатся над садом у озера
под стройными дубами.
Пытаюсь их остановить,
пусть будут внимательнее,
пусть просветятся о значении
гармонии светил и природы,
славы Бога и его сокровищ.
Но они продолжают трудиться
Кричу на них тогда немного
и укоряю за невнимание к чуду
всего существующего.
Наконец, пчела-королева
выходит из улья
и строго изрекает истину,
что я всего лишь цикада,
утомляющая их
своей болтовнёй.
Юрий Домбровский «МОЯ НЕСТЕРПИМАЯ БЫЛЬ...»
ВРЕМЯ ВСПОМНИТЬ
Заканчивается юбилейный год самого неюбилейного писателя. На столетие со дня рождения Юрия Осиповича Домбровского откликнулись, кажется, две-три газеты да канал "Культура" (трансляцией телепостановки 1994 года по рассказу "Ручка, ножка, огуречик"). Запомнились в "НГ-Exlibris" небольшая, но весьма ёмкая заметка Евгения Лесина и эссе Дмитрия Быкова в интернетовском "livejournal" – последнее, к сожалению, не весомостью выводов, а стремлением теоретически подкрепить байку Марлана Кораллова о еврейском происхождении Домбровского. Однако не об этом речь. Цыган с польскими корнями, Юрий Осипович Домбровский был и навсегда останется в мировой литературе тем, кем он себя ощущал, – русским прозаиком и русским поэтом. Может быть, поэтом больше, чем прозаиком.
К сожалению, стихи его широкой публике почти не известны, хотя лучшие из них по накалу чувств, лиро-эпическому воспроизведению судьбы народной в трагические 30-40-е минувшего века не уступают, на мой взгляд, ни стихам Ахматовой, ни обожаемого им Мандельштама. Читатель, знакомый с посмертными публикациями стихов Юрия Осиповича (в частности, в его шеститомнике 1992-1993 годов), легко заметит, что в предложенной подборке ряд строк и даже строф отличаются от изданных. Дело в том, что Юрий Осипович относился к тому разряду поэтов, которые правили стихи в процессе авторского чтения. Так я помню, что, к примеру, строки из стихотворения "Убит при попытке к бегству": "Убийце дарят белые часы – И отпуск… Целых две недели. Он человек! О нём забудут псы" – имели следующие варианты: "Убийце дарят белые часы и отпуск [(в) или (–)] целых две недели. Он человек – ему не снятся сны (ему не лают псы)…" В стихотворении "Амнистия" автор нередко менял "заклятый круг" на "проклятый"; "А под сводами низкими, склизкими" – на "А за сводами чёрными, низкими", "секретаря" на "экс-секретаря"…
Я не текстолог и при отборе тех или иных вариантов руководствовался собственным вкусом и теми записями, которые делались мною на слух, украдкой от автора. Однажды Юрий Осипович заметив, что я записываю за ним, – резко оборвал чтение… И я увидел совершенно другого Домбровского: не мягкого деликатного человека, а бешеного, никому не доверяющего зэка. Он весь побелел, у него запрыгали губы… Но через минуту обмяк, буркнув: "Тебя же посадят". Это был единственный случай, когда он ко мне, 14-летнему мальчишке, обратился на "ты": всегда он мне говорил только "вы". Тетрадь пришлось отдать. В 1970-м году Юрий Осипович вернул её мне, а я легкомысленно доверил её перепечатать одному знакомому. Почти все перепечатки из неё я получил, но, сама тетрадь, увы, "пропала" (кстати, этот человек заныкал у меня и магнитофонную запись стихов Лени Губанова в авторском исполнении). Особенно жаль, что вместе с нею пропало стихотворение "Бандит", которое, как рассказывал мне сам Юрий Осипович, он опубликовал под чужим именем в каком-то поэтическом альманахе в Казахстане. Из этого великолепного стихотворения в памяти застряли три обрывочных строки: "Нарисовав две синих полосы (вместо усов – В. М.), он полетел к любовнице на дачу" и "Когда ж гранатой вышибли окно…"
В коммунальной квартире по Большому Сухаревскому переулку я видел многих людей, ставших потом знаменитыми. Приходил Владимир Соколов, Ярослав Смеляков, Федор Сучков, Александр Солженицын, кажется, и Валентин Непомнящий… Почему-то у меня создалось впечатление, что Домбровский и Солженицын друг друга недолюбливали. Однажды Юрий Осипович обронил про Александра Исаевича: "Вот и правду пишет, да какая-то она у него плоская". Это было в разгар процесса над Даниэлем и Синявским. Домбровского вызвали в КГБ – и предложили стать общественным обвинителем от Союза писателей на этом процессе. Взамен обещали, выражаясь на современном языке, раскрутку и "место Солженицына", на что Домбровский ответил: "У каждого своё предназначенное Господом место".