И зло покусывая губы,
Ты скажешь: "Я любила – Вас,
И не спустила никому бы,
Но он – решительный и грубый,
А Вы – любитель длинных фраз..."
И замолчишь, кусая губы,
Но не туша жестоких глаз.
И я скажу: "Я очень, очень..." –
Но не докончу! Потому,
Что кто же освещает тьму
Давным-давно прошедшей ночи?
И разойдёмся мы опять
Резину старую жевать,
Искать мучительно причину
Тому, что жизнь прошла за грош;
Стихами мучить молодежь,
В чужих садах срывать малину...
Да! жизнь прошла – и не поймёшь,
Где истина была, где ложь,
И почему лишь тот хорош,
Кто, уподобясь исполину,
Весь мир взвалив себе на спину,
Идёт... А ты? Куда идёшь?
1958 (?)
ЧЕКИСТ
Я был знаком с берлинским палачом,
Владевшим топором и гильотиной.
Он был высокий, добродушный, длинный,
Любил детей, но выглядел сычом.
Я знал врача, он был архиерей;
Я боксом занимался с езуитом.
Жил с моряком, не видевшим морей,
А с физиком едва не стал спиритом.
Была в меня когда-то влюблена
Красавица – лишь на обёртке мыла
Живут такие девушки – она
Любовника в кровати задушила.
Но как-то в дни молчанья моего
Над озером угрюмым и скалистым
Я повстречал чекиста. Про него
Мне нечего сказать – он был чекистом.
1949 (1957)
Анна и Константин Смородины ПЫТКА ДЖАЗОМ
РАССКАЗ
Раздался стук, и в дверь просунулись голова и плечо в серо-зелёном мундире.
– Я от Горбуха!
Обладателя этой столь взрывной фамилии я знал хорошо. Налоговый генерал, любитель искусств и благодетель. Скроен он был примерно как Собакевич, так что описанием затрудняться не стану, скажу лишь, что львиная доля "культурных проектов" нашего захолустного городка проходила через его крепкие мужицкие руки. Не знаю, как уж там дела обстояли с налогами, но, видимо, неплохо – крошки летели веером. Доставалось и священнику, писавшему лирические стихи и желавшему издавать их, и местному философу, в путаных теориях которого я отчаялся разбираться, и композитору (с ним мы сотрудничали, и именно он поделился со мной генералом), и его подопечному балету, и мне, грешному, издателю молодёжного журнала, ведь вопрос подписки регулярно свивался для меня в петлю два раза в год. И куда прикажете?.. Только к Горбуху! Ну, а уж коль мы – к Горбуху, то и он – к нам. С приветным визитом.
– Передачку примите от Игнатия Васильевича!
Как в камере, ей-Богу! Принимаю, разворачиваю – поллитровая банка меда.
– Вы кашляли по телефону. Так вот – от простуды.
Что прикажете говорить?.. А я и молчу, молчу.
– А что Игнатию Васильевичу по поводу стихов передать?
– Два стихотворения я отобрал. Пойдут в ближайшем номере.
Форменный посетитель расплывается в улыбке, видать, генерала и подчинённые любят. Тоже, небось, благодетельствует. Ну любит человек ближнему порадеть. И при чём здесь, скажите на милость, сарказм? Я-то кому порадел?.. Пусть у меня и кармана нет, из которого радеть не жалко. Так ведь радовался бы, чужую доброту лицезрея. И того нет!.. О, утраченная безвозвратно невинность…
– У Игнатия Васильевича много стихов. Две папки целые. Прошлый раз на юбилее Петра Сергеича читал, так все переписать просили. Принести?
– Пока достаточно, – говорю я довольно жёстко и наконец остаюсь один.
Банка сладкая и на лежащей передо мной рукописи – круглая, липкая окружность. Хоть бы трёхлитровую прислал. Жмот! А чего бы ты, милый, хотел за два стихотворения? За два – поллитра, за четыре – литр… И вообще: что я? Мёда не видел? Купить себе не могу? На что это он намекает? Что нищий я? Интеллигент – значит по-всякому оскорблять можно?.. Да я!.. Зазвонил телефон. В трубке стонал приятель – редактор национального журнала, дела у которого куда хуже, чем у нас. Мало того, что у них полный швах с подпиской, то есть дефицит читателя (ну это, положим, как у всех), так у них ещё и с писателями напряжёнка. Закон джунглей: нет гонорара, нет почёта, нет привилегий – нет литератора, и более практичные, чем русские, националы уходят на другие пастбища.
– Свободы хочу, – плакался Сашка, – зависимость проклятая надоела! Я ж поэт. Ходи, унижайся. Камень на шее – этот журнал.
Бедные мы, бедные литераторы! Опять свободы запросили! От государства зависимость не нравилась. И от Горбуха теперь не нравится. Свобо-о-оды подавай. Колобки убогие! И от бабушки ушёл, и от дедушки, а лиса проклятая, воровка рыжая, всё ж таки сожрала. Ой, не расположен я был Сашкино нытье слушать, а потому бегом сбежал со своего третьего этажа на его первый (все мы сидим в десятиэтажной высотке под пышным названием "Дом печати". Помню, типографские наборщики во времена литерного набора однажды пошутили и в поэтической строке "от печали небо стонет" – печаль заменили "печатью").
– Слушай, ты – молодец, что отца своего ко мне приводил.
И Сашка расцвёл и забыл про свободу, а мне тоже было приятно побалакать про его папаню, бодрого старика под восемьдесят, по-народному здравого и крепкого. Бывшего журналиста, к тому же. Правда, из тех, кто всю жизнь, мотаясь по сельскохозяйственным районам, остаётся в глубине пусть и грамотным, но крестьянином. Дак это ж и хорошо! Мать у Сашки умерла давно, отец живёт у сестры – в Краснодарском крае. И вот наведался в гости, а Сашка привёл старика ко мне в редакцию, и я, честное слово, получил удовольствие, общаясь с ними обоими. Потому что года, смейся не смейся, – делают сентиментальным. А Сашку-то я знаю ого-го! С первых литературных семинаров, в которых оба салагами участвовали. Ещё запомнилось ярко, как он со своей матерью припёр мне в общагу Литинститута мешок картошки. Это уж моя маманька перестаралась с передачкой…