Вот и у нас в полку: у кого не клеились дела в небе – пёрли в партийные активисты. Такой мужик и на собраниях не спит – имеет слово, и на митинге в поддержку цен на колбасу для населения выступит. Дело прошлое, поэтому назову фамилию одного такого активиста. Пашка Умрихин – секретарь нашей партийной организации. На эту должность выбирали, конечно, и ребят достойных. А Пашка был лётчик слабый, зато ретивый во всяких там партийных да общественных делах. Когда по плану нашей профессиональной подготовки я подошёл к воздушным боям, мне предстояло сойтись с партийным-то активистом в небе. Паша, как более старший по должности и по возрасту пилот, должен был лететь на боевом самолёте, а я на "спарочке" с командиром звена Саней Кокиным.
Скажу прямо, ох и злой я был тогда на Пашку! На одном собрании с трибуны он катанул бочку в адрес молодых лётчиков, навёл критику и в мой адрес – кандидата в партию большевиков. Мне показалось, что секретарь отыгрался на молодых, а меня, вообще, зацепил несправедливо, но оправдываться я не стал. Просто переживал – в душе. Молодой был. Это потом пришло понимание – ложи хрен на любую критику – и вся демократия! Именно ельцинские демократы основным-то принципом демократического централизма и обучили: "Вы говорите, что хотите, а мы будем делать, что хотим". Как ведь просто, верно? Для видимости демократии тебе заведут хоть десяток партий, в программах которых, как тарелки в руках эквилибристов, замелькают красивые слова: патриот, справедливость, даже социализм. Всё для тебя, дорогой наш расеянин. Всё, кроме слова русский. Это слово вычеркнуто из наших паспортов, речей президентов, школьных учебников. Если ты произносишь его – это вызывает подозрение: не националист ли ты?.. А если националист, значит, антисемит. А уж если антисемит – труба дело. Ты – экстремист! Французы не любят немцев, англичане – французов. А попробуй-ка сказать, что не любишь евреев… То-то и оно…
Займём лучше место в кабине истребителя, привяжемся ремнями к катапультируемому креслу, да пойдём на взлёт – посмотрим, каким получится воздушный бой с Пашкой Умрихиным…
Забегая вперёд, скажу, командир звена Александр Иванович Кокин вскоре после хрущёвского реформирования армии и флота написал записку: "Прощай, авиация!" – и повесился. Царство ему небесное… А тогда, в зоне, отведённой для боя, Умрихин пристроился к нашей "спарке" в хвост, надо полагать, приготовился снять свою победную атаку на фотокиноплёнку, а Саня мне говорит: "Ну, давай, работай!"
Мне того и надо было…
Эх, друзья, как бы я хотел передать словами-то радость победы в том бою, упоение русскими национальными высотами. Не смогу. Легче выдержать восьмикратную перегрузку в полтонны весом на плечи да позвоночник. Одолел ведь я активиста Умрихина! Да. Он на боевом самолёте не смог отстреляться по нашей "спарочке". Больше того, вообще потерял её в бескрайнем небе. А выглядело это так.
Когда мой кэз дал разрешение работать, я бросил самолёт в глубокое пикирование, и тогда небо осталось за его хвостом, горизонт исчез, а меня со всех сторон окружило тяжёлое серое пятно, на котором нельзя было рассмотреть ни сентиментальных ручейков-рек, ни игрушечных домиков, вызывающих умиление туристов, если на землю смотреть из иллюминаторов белоснежного лайнера. Это пятно-земля росло на глазах, давило. Но я выдерживал падение машины, чтобы набрать скорость, а потом потянул, потяну-ул творение рук человеческих подальше от тверди-то земной. Задницу вдавило в парашют, в глазах потемнело, кожа на лице обвисла… Позже, когда я летал в исследовательском полку Липецкого Центра, специалисты-врачи устанавливали камеры в кабинах наших истребителей, чтобы проследить состояние лётчика в разных ситуациях. Картинка получалась, как в зеркалах комнаты смеха. Отвислые веки глаз, щёки, как у бульдожки, челюсть на груди. Это было уже не лицо, а рожа, как у "всенародноизбранного", когда он грозился устроить разборку "этим Рохлиным"…