Я перевожу взгляд по житью, машинально отмечая старую, многажды починенную утварь, и кажется мне вдруг, что всё в мире сдвинулись, отшагнули куда-то в другой век по сытости жизни и устрою её, и только в русской крестьянской избе, где труд вековечный и Спаситель – две святыни, так ничего и не нажилось, но всё как бы закаменело в своей первобытной основе. Как надо не любить своего кормильца, чтобы обречь его на заклание вечной нужды, чтобы с садистским постоянством из века в век, ещё с петровских времен, сымать с него последнюю шкурёнку.
И какое долготерпение, какую силу надобно иметь, чтобы тащить крестьянину на себе сумочку с тягой земною и не надсадиться, но так устроить лад, чтобы семя непременно умирая в земле, давало новое семя.
…А старушка всё рассказывает о своём, порою взглядывая в распах двери в горенку, где у печки-столбушки лежит её благоверный, необычно тихий, с заострившимся, задранным в потолок лицом, как у покойника.
– Раньше-то времени никуда не хватало, а нынче не знаешь, куда его девать. В восемь ляжешь и до семи спишь, пока скотина не заревит. Тёмно на дворе, а свет от лампочки нынче дорогой. Вот и лежишь. За ночь-то чего только не набрендит. Нынче наснилось, что двух мальчиков родила. Парни-то харястые. Мане, соседке, и говорю: "Маня, это твои парни. Зачем мне подкинула?" А Маня тоже о свой песочек спотыкается. "Нет, – говорит, – не мои". Ну, думаю, раз родила, надо ростить, куда денешься…
Младенцам-то, Володя, Господь подушечку под голову подкладывает. Пасёт, значит. У бабы Крысиной было десятеро. И вот снова понесла, така плодяща. Зима, мороз. Рожать собралася. Её на сани, да в родилку. Она в дороге-то и родила. Думает, с тема-то умираю, а тут ещё сосун. Взяла, да ногой-то с саней и спихни. Приехали в больницу, там хватились. Родила в дороге, а где дитё? – спрашивают. Ой-ой, я и не заметила, что родила. Ну, отправились назад по следу. Нашли, собака зализывает младенца языком. Лежит возле, греет…
Вернулся с улицы сын, вроде бы посвежел лицом, и желвы на землистых скулах не так выпирают, и редкие усишки не топорщат над верхней губою, как у бродячего котишки. Снова затабашничал, приоткрывши окно.
– Разогревай на плите… Есть-то будешь? Пьёт, ирод, и никогда не закусывает. Совсем синегубик стал.
– На ночь только свиньи жрут… Владимирыч, ты не законченный дурак, не то что мои, – кивнул на мать. – Кой чего петришь, пообтёрся в столице. Если не Жирика в президенты, то кого тогда? Не Зюганова же, этого коммуняку…
Как ни редко смотрят крестьяне телевизор, но московские сплетни, густой дух политической толкотни и свары отравляют и деревенскую глубинку, невольно подключает к драчке. Хоть никто не слышит их вопля: дай-те-е жить!! Гайдарычи и гаврилычи, адамычи и собчаковичи, клямкины да нуйкины, – эта свора притравленных к следу ельциновских борзых, – своей брезгливостью ко всему русскому невольно день за днём уязвляют и самую кроткую душу. Пошлые капустники на экране, когда бесконечным ручьём текут народные деньги в чьи-то бездонные карманы за удачно выкрикнутое слово, на дармовщинку, а здесь за земляной потный труд не можешь вырвать свою кровную копейку уж который месяц, – не вызывают зависти в сердце, как задумано было демократическим балаганом, но раздражают всякого; будто бесчинный вор забрался в твой комодишко и давай копаться в последнем барахле, а ты с тоскою торчишь позади и только молишь покинуть дом. Всё как в ту революцию: вор при оружии, в спайке, у него наглость, сила и власть.
– Твой Жириновский – настоящий ловкий лис, мечет следы петлями да сам же и заметает. Болтает пришивным национальным хвостом в проруби, ловит рыбку в мутной воде, а если и приморозит, то ловко сбросит его вам, дурням, и драть. И останетесь с разинутым ртом. После-то опомнитесь, да поезд-то уже тю-тю…
– Не, Жирик – человек. Он покажет русским пьяницам и лентяям, как надо жить. Он вас научит работать.
– А ты кто, разве не русский?
Парень как-то самодовольно хохотнул, расправил узкие крыльца:
– Я – это я и больше никакого!..
– Володя, не слушай ты его. Редкой день тверёзый. Что заработал, то и спустил, окаянный. Кажинный день в бутылке донышко ищет. Да скоро чёрт его с собою прихватит.
– Настало время Зюганова. Помяни меня. Русской демократии не народилось, патриоты вразброде, царя нет и не будет. Так лучше русские коммунисты у власти, чем интернационал-демократы и бывшие интернационал-большевики с глазами нараскосяк: один глаз на Париж, другой – на Израиль.