Как и Кожинов, Личутин не приемлет для России западного буржуазного пути, в который Россия была ввергнута в 1990-е годы, когда истинным хозяином нашего отечества постепенно становилась Америка. По Кожинову, если для западного человека характерны культ материального мира и "свобода", подкреплённая "законом", то для русских – культ "воли" в её "обращенности к всемирному, вселенскому бытию". Своё неприятие западного пути для России Личутин выражает неустанно, как в многочисленных интервью, так и в художественном творчестве. Потому рассуждения героя-идеолога о русской и европейской душе почти совпадают с формули- ровками личутинской публицистики. К "достоинствам русской натуры" Хромушин относит "нестяжательность, умение обходиться малым, долготерпение". Но именно они предопределили "слабости наши, ибо человек, не верующий в надёжность земного мира, никогда не станет пестовать, умащать его, терпеливо воздвигать крепостцу для своей родовы". В то время как "в основании европейской души – угождение плотскому, рассудочность, практицизм, делание вещей, устроение быта". На первый взгляд, раздумья Личутина о русском и западном пути созвучны кожиновским. Но между позициями мыслителя и писателя есть существенная разница: если Кожинов в своей характеристике отличий России от Запада исходит из целого комплекса геополитических и географических факторов, то Личутин в своих оценках пристрастен до "боли сердечной". И основное проклятие Запада, "уже напоминающего гроб поваленный", он связывает с тем, что "европейский человек, возгордясь, удалился от тварного мира, от своих сородичей". И потому, если русский человек тоскует по "небесному ветрограду", то "европейцы гордятся своим побегом из рая, переселив Бога к себе на землю… и, презрев небесные сады, теперь переделывают их на свою колодку". В этом противопоставлении соотнесены смыслы русской патриархальности и западного урбанизма; заострен утопизм Запада (стремление вписать жизнь в "логическую систему", придуманную "головным разумом" человека), одолевающий своей экспансией Россию. Но эта оппозиция также отражает противостояние двух утопий – Сада и Города, которые противоречиво проявляют себя в национальной истории России.
Владимир Личутин АВОСЬ, НЕБОСЬ И БОГОРОДИЦА
ИЗ КНИГИ ПЕРЕЖИВАНИЙ
Предположу, что Авось – это древнейшее незабытное праславянское божество, отодвинутое в запечный угол под давлением православия, и всё же сохранившееся в остойчивой народной памяти и ставшее со временем тотемным знаком, обозначающим некую невидимую могущественную силу." За Богом всегда Авось." Они неразлучны, но и приглядчивы друг за другом, чтобы пусть из последней силы, но помочь страждущему.
Это ещё, конечно, не Бог (а может уже не Бог), но кто-то иной, неподвластный нашему разумению, чему нет точного обозначения, но на ком постоянно спотыкается наша душа. Творец зрим, отчётлив в представлении простеца-человека, у Него седая борода волною до пояса, проницательный отцовский взгляд, снежные власы по плечи; Он "седяе не небеси" и зорко зрит за народишком, чтобы не спотыкнулся тот, не клюнул носом в грязь, не сбился совсем с пути. У Авося же нет обличья, нет верховного места, где бы он царевал, похваляясь своей силушкой, нет и своих палат белокаменных, но он незримо живёт возле и слышит наши оклики. В народе про Авось говорят:" Авось не Бог, но пол-Бога есть. Авось – великое слово".
Авось всегда на стороне маленького человека, но к нему обращаются с услугой и великие мира сего, подпёртые властью, казной и армией; без Авося не начинает русак и самого малого предприятия; Авось поощряет дерзость и отвагу, он даёт поноровки и надежды в любом деле, что русский человек не одинок, за него заступятся в крайнюю минуту. Авось – это не просто красное словцо, сказанное вожатаем, чтобы успокоить дружину перед походом; но после владычного благословения и поклона путевому образу как-то само собой поминается Авось и его брат Небось. Авось выдюжим, сломим вражину, скинем в тартары, где ему, супротивнику веры, самое подходящее место. "Русак на трёх сваях крепок: авось, небось, да как-нибудь". Ибо как бы ты ни укладывал предприятие, как бы насквозь, до тонкости ни измысливал его "до самой-то запятой", но всегда сыщутся какая-то прорешка, проточина, язва, чужая корысть и скорбь, куда и воткнётся "немилостивый враг наш", чтобы расшатать и обрушить даже самую благополучную затею. И вот тут на помощь в самую крайнюю минуту приходят Авось с Небосем. Они не подменяют и не отменяют всех насущных забот о хлебе насущном, но дают дополнительной духовной укрепы, раздражают сердце на удачу иль безрассудную отвагу, на сполох. "Авось повезёт, авось не пропаду", – говорит мужик ближним, отправляясь на промысел, хотя и знает непонаслышке: "Авоська веревку вьёт, а Небоська петлю накидывает". Потому что у Авося неверный характер, он неожиданно появляется ниоткуда и также пропадает в никуда, как вечерняя зарница. Внешне Авось смахивет на доможирку, на избяного хозяина, вся сила у него в кудлатой вечно спутанной бороде; выдернет волос, дунет-плюнет, загадает на воск и уголь, на печную золу и родниковую воду и вдруг обратится в Волота и давай махать палицей по басурманским головизнам. А то вдруг скуксится, избяной и бессилой мышкою унырнет в подполицу, только и видели его. Вот об этой переменчивости Авося помнит русак и непременно, осенясь крестом, добавит: "С нами Господь и Мати Его Заступленница со всем святым воинством".
И когда попадает русак в самое пренеприятнейшее положение и неоткуда ждать надежды, и все меры уже исчерпаны, тогда и остаётся лишь упование на Спасителя; и даже когда на Авося с Небосем уповают, за ними непременно видится Грозное Око и порою не совсем понятно, в какую личину, в какой сряд обряжаются они, чтобы духом своим подпереть слабеющего и немощного. Но ведь силу побудительную братишки имеют немалую, коли разжигают сердце костром и толкают человека на поступок порою безрассудный, опрометчивый, обрекают вроде бы на погибель, но из этой отваги внезапно, будто из ничего, вырастает победитель.