На какую-то секунду я невольно упал духом. Мороз пробивал до костей, ветер пробирался в штанишонки, выстуживал мяса, вдруг так захотелось в тепло, но там ждали жена с тёщей, сидящие на лавке, уже простившиеся с избою, их укоризненный взгляд и та неопределённость кочевого быта, куда я загнал родных мне людей по своей самонадеянности. Я со злостью пнул в скат, валенок отскочил от резины, и резкая боль в коченеющих пальцах вернула меня в чувство. Я невольно застонал, зло сплюнул, как бы освобождаясь от горечи внутри, и эта боль придала мне уверенности.
Вышел на деревню, хиус гнал по целине вороха снега, укладывал в подоконья сугробами. В какую сторону податься, кликнуть помощь? Увы, одни обабки да мухоморы по избам, а вся деятельная отрасль, отгуляв праздник, укатила по городам. Вздохнул, решительно отправился к соседям: пока ворошатся, пока ноги носят, – не откажут.
Васяку чёрт угнал в леса; ещё курёва не замыла развалистый след от широких охотничьих лыж. Но хозяин-то оказался дома.
– Сережок, помоги… Ехать надо, а машина не чихнет, не пикнет, – взмолился я к последней надежде. Хотя мужик и не смыслит в технике, но он принадлежит к той породе деревенских, кто из топора суп сварит, из болотной трясины вытащит себя за волосьё; тот безунывный русак, кто одним своим видом подымет самый упавший дух.
– Вов-ка-а, всё лабуда! – выслушав мои плачи, воскликнул Сережок и сразу рассиялся морщиноватым лицом, в каждой рытвине которого, казалось, скопилась серая пыль трудно прожитых лет, а нос, утушкой, ещё пуще вздёрнулся. – Наше дело не рожать, а ... Плюнем, дунем – сама пойдёт. Такая барыня, ёк-макарёк. – Сережок решительно нахлобучил кроличью шапёнку, надёрнул ватяную фуфайчонку, сунул ноги в громадные своекатаные валенки, по изношенности своей напоминающие безразмерные шерстяные носки с кожаными обсоюзками и множеством заплат на голяшках. Только осталось старику перепоясаться, да сунуть за кушак хищно навостренный топор, – и наш плотняк готов к службе.
– Может прогреть?.. – подсказал я. – У тебя найдётся чем прогреть?
– Бабка, у тебя есть заначка? – Подмигнув мне, окрикнул от порога старуху.
– Поди давай, глот, тама люди тебя ждут... Не слушай ты его, Владимир. Ему бы только кишки нажгать, черт киластый.
– Ага, вот и поговори со змеёй кусачей, – беззлобно бормотнул Сережок, шмурыгая носом. – Старика на мороз гонит, кислая мутовка, а у ней и душа не болит.
В завалах крестьянского обихода он как-то скоро сыскал паяльную лампу, встряхнул – внутри плеснулось.
– Лабуда, Вовка, всё хорошо…
Увязая в снегу, Сережок заковылял в наш заулок, ловко раскочегарил нагреватель; алая струя пламени из форсунки истончилась до голубой вязальной спицы, можно в броне отверстия прожигать. Я с каким-то умиротворением смотрел, как с хрипловатым шумом вырывается огонь, оплавляя вокруг снег, на неуклюжие искривленные пальцы старика, похожие на еловое коренье. От неторопливости старика, от его ясной улыбки на душе стало спокойно и я окончательно уверился, что всё сладится наилучшим образом, и наш кочевой табор достигнет городского постоя без особых хлопот и приключений. Сережок стянул шапку, вытер вспотевшее лицо. Чёрный волос свалялся войлоком, на макушке проглянул большой белёсый желвак, похожий на рог. Но и эта шишка, полученная на лесоповале, нисколько не портила моего друга и только дополняла его живописный портрет.
– Весёлая эта штука, Вовка. Можно на ней щи варить и рыбу пекчи. Сейчас машину прогреем, сама побежит…
Я снял аккамулятор, в добром настроении занёс в избу на подзарядку. Долго ли пропадал, оставив Сергуню без присмотра, – но и в эти минуты успел насолить мне весёлый суседушко, ударил под сердце. Вышел я на крыльцо, испив чашку чаю, и своим глазам не поверил; братцы мои, машина в дыму, чёрные клубы валят из-под капота, будто резиновые скаты жгут. Это мне поначалу так показалось. Я и помутился умом, будто обухом по затылку. Мой помощник бегает кругами, то взглянет в моторный отсек, то отпрянет, и давай хлопать руками – ой-ой! – как заполошная курица крыльями, только что снесшая яйцо. Но та хоть от радости кокает, хозяйке весть даёт.