Допев, он вздохнул и закрыл окно. Затем лёг на кан и, укрывшись одеялом, задремал. Ещё ни разу в жизни он не испытывал такого душевного замешательства. Избегая встречи с людьми, он выбирался из дома только к ночи, когда все обитатели крепости уже крепко спали. Он обычно отправлялся к каменной плите у провала в крепостной стене, а старые места, как известно, хранят память о прошлом и пробуждают былые чувства. И хотя в эту ночь белевшие вдалеке берега Даньцзяна были печальны и безмолвны, а луна на небе была совсем не той Луной, на которую покушался Небесный Пёс, но на душе у нашего тридцатисемилетнего девственника, земного "небесного пса" Тяньгоу разлилось настоящее половодье чувств. Жена учителя, хозяйка, бодисатва, луна – все эти образы слились в сознании Тяньгоу в лице одной реальной женщины. До него вдруг дошло, что в течение всего года своего ученичества, да и в течение нескольких лет жизни в крепости рядом с их семейством, он, Тяньгоу, испытывал чувственное влечение к этой женщине. Самая мысль о ней – об изгибе её талии, её походке, её игривом взгляде – приводила всё его тело в странное оцепенение, словно от разряда электрическим током. И он раз за разом воскрешал перед своим внутренним взором её образ, боясь упустить даже мельчайшую деталь. Ранее Тяньгоу сомневался и пуще того – остерегался этих своих чувств, запрещая себе предаваться непозволительным мечтаниям. Но что удивляло его самого, это насколько всепоглощающим было испытываемое им чувство любви, как каждый импульс этого чувства вытеснял из его сознания любые низменные помыслы. По своему характеру Тяньгоу, конечно, был далеко не святой, но в присутствии хозяйки он делался совестливым и сдержанным, в чём проявляла себя скрытая от него самого возвышенность его натуры. Поэтому любовь к этой женщине сделалась стержнем его жизни, превратив его в блаженного влюблённого, подобно ребёнку застенчивого и кроткого перед ликом его бодисатвы.
В ночь затмения, когда женщина пела свою песню Луне, моля её о своём муже и другом молодом мужчине, Тяньгоу спел для неё две своих песни. Если бы у этих песен были свои души, поселились бы они в речном потоке или затерялись бы среди высоких трав, где он предавался своим счастливым мечтаниям – они просят меня стать её вторым мужем...
И как должен был Тяньгоу ответить на это предложение? "Да, я всегда об этом мечтал", – должен был сказать он, но язык не поворачивался произнести эти слова. Ведь, она была его хозяйкой, которую он боготворил подобно собственной матери. Разве мог он вдруг выговорить: "Я её мужчина"? Ах, Тяньгоу, Тяньгоу – ни сообразительности у тебя, ни смелости, только пунцовая от застенчивости физиономия! То-то ты не смеешь взглянуть в лицо ни мастеру, ни хозяйке, ни самому себе. Ты даже не смеешь поднять глаз на зеркало у себя в доме, бросить взгляд на воду в колодце, на эту ясную, взлетевшую высоко в небо луну, боясь увидеть там вместо собственного отражения какое-нибудь жуткое чудовище.
Через четыре дня наступило воскресенье. Вернувшись из школы Усин отправился на речную отмель за корнем солодки. Заметив его, Тяньгоу тут же окликнул мальчика:
– А на что тебе эта солодка?
– Матери на лекарство.
– На лекарство? – переполошился Тяньгоу. – А что с ней стряслось?
– Когда я вернулся из школы, они с отцом опять разругались. Мать сказала, что у неё вздулся живот и заболела грудь и что ей нужно лечь отдохнуть. Вот отец и отправил меня сюда за корнем.
У стоявшего на отмели Тяньгоу вдруг закружилась голова.
– Что это с тобой, дядя Тяньгоу?
– Да что-то солнышко припекло. Усин, а как у тебя продвигаются дела с учёбой?
– Дядя Тяньгоу, мама опять не пускает меня в школу.
– А разве она уже не решила, что школу тебе бросать нельзя?