Только и чистилище не вечно.
Из него ведёт дорожка в рай.
Всё известно грешнику заране
На крутой поверхности земли.
Если Русь мне – Божье наказанье,
Боже, наказанье мне продли!
***
Я врагов принимаю с любовью.
Я им место в раю застолблю,
Потому что они моей кровью
Биографию пишут мою.
Потому что и в мире загробном
Не отступят враги ни на шаг.
Друг не может быть истинно кровным.
Кровным может быть истинный враг!
В судный час я воскликну: "О, Боже!
Моих кровных врагов пожалей!
Кто ещё так пристрастно изложит
Все превратности жизни моей?"
Виктор ШИРОКОВ ГАВАНА-МАМА
ГАВАНА-МАМА
Снова, вставши утром рано,
я смотрю на Атлантик;
снова старая Гавана
мне являет милый лик.
Голуби летают сиро.
Люд плетётся кое-как.
Всюду ядра и мортиры.
Труден путь для доходяг.
Всюду лозунги и флаги
вьются по ветру, шуршат...
Разномастные дворняги
тоже по делам спешат.
Только я сижу без дела
в неоткрывшемся кафе
и слагаю неумело
мыслям ауто-да-фе.
Костерок мой еле-еле
разгорелся, чтобы ввысь
пламя весело летело,
превращая в пепел мысль.
А когда вдруг станет пусто,
станет холодно опять,
тут и надобно искусство,
чтобы заново создать
этот вид на гавань, флаги,
птичек, ядра, доходяг,
и, конечно, паки-паки,
жизнерадостных собак.
Вот для этого упрямо
я пришпилен у стола;
и Гавана, точно мама,
улыбнулась и прошла.
Будет в воздухе улыбка,
словно флаг, висеть с тех пор.
Неторопко, хоть и зыбко
будет длиться разговор
синих волн и серых высей,
двух булыжин меж собой...
Вот я от чего зависим,
вот с чем встречу мир иной.
ШОРЫ
На лошадях гаванских шоры,
чтоб не пугались никогда,
обгонит ли моторчик скорый,
иль пальцем погрозит беда.
Гони же, кучер, ударяя
вожжой по спавшимся бокам,
межу меж будущим стирая
и прошлым, – воли дав рукам.
А я уткну лицо в ладони.
А я не вижу ничего.
Я тоже в шорах. Что же гонит
иль кто? Зачем и для чего?
ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ
Я был судьбой затискан,
хотя и был удал...
По площади Франциска
не раз я пробегал.
И каждый раз касался
то рук, то бороды,
как будто опасался
другой большой беды.
Хотя куда уж больше,
во всём мне не везло,
но приходил на площадь,
где вольно и светло.
Где небосвод не низкий,
где храм весь бел, как мел,
и где Франциск Ассизский
приемлет свой удел.
От множества касаний
блестит, как злато, медь...
Всё чувствуя заране,
так просто умереть.
Уже не опасаясь
ни пули, ни клинка.