И уж совсем особенными могли показаться вышедшие одними из последних две совсем ещё молоденькие женщина с девушкой – очевидно, сёстры. Как и все, обе тотчас зажмурились от обилия света – и свет радостью отразился на их лицах.
Осторожно сойдя по ступеням небольшой паперти, обе не спеша направились в сторону Тверской, как они её на старинный манер меж собой называли. Первая была лет двадцати пяти, беременна, в песцовой шапке, вторая (по всей вероятности – гостья из провинции) недавняя школьница, с выпущенной на грудь из-под цветного платка косой, что подчёркивало её неброскую, не всегда заметную, но чем-то притягательную и о чём-то напоминающую типично русскую красоту, обе в одинаковых вязаных из козьего пуха варежках, сибирских женских унтах. Варежки и унты заметно отличали их от столичной публики. Провинциальность сказывалась во всём их поведении. Не та провинциальность, что таращит глаза и шарахается от автомо- бильного шума, а та, о которой слагают романы в стихах, поют песни, что-то вроде "ой ты, душенька, красна девица". Особенно это было заметно по младшей: всякое внутреннее движение чувства тотчас отражалось на её чем-то и впрямь особенном лице – и полуденное сияние небес и всякое движение ещё по-детски чистой души. Так счастливая улыбка вскоре сменилась беспокойством, что не могло ускользнуть от внимательного взора старшей.
– Ну, и чего опять нос повесила? Эй, золотце самоварное! Очнись! Да-да, очнись и подумай, стоит ли он того?
Заметив, что "золотце" даже не отреагировало на, казалось бы, совершенно справедливое замечание, старшая дёрнула сестру за руку. Та и впрямь будто очнулась.
– Что? А-а, ты о Ване, Кать… Нет, я – не о нём.
– Не о нём. Хорошо. Тогда о ком? Или о чём?
Действительно, о ком или о чём может думать младшая сестра, если сама Катя и все остальные ни о ком другом так часто не говорили и не думали в последнее время – а теперь ещё в храме встретили. Правда, бегом-бегом. Куда-то они с друзьями-приятелями спешили-опаздывали. Потом, всё потом… А письма! Сколько их было отправлено и бабушке в Нижнеудинск, и родителям в Куйбышев-Самару, где Пашенька, как звали вторую, в этом году окончила десятилетку. Катя писала: "С Ваней – беда! Впал в аскетизм, спит на полу, и то – не больше пяти часов, уверяя, что птица, проспавшая зарю, не может летать. "Ты-то, спрашиваю, куда лететь собрался?" Не внемлет. Мяса в рот не берёт, уверяя, что Бог создал человека травоядным. Илья говорит, пройдёт, а если нет? Крыша поедет, из университета выгонят, куда подастся? К родителям? Если бы! Знаете, почему он им не пишет? От преизбыточной любви к Богу. Кроме шуток. Так прямо и выражается: "Аще кто любит отца или мать более, нежеле Мене, несть Мене достоин". И вообще, у него на всё готовый ответ из Писания. Какой-то, прямо, вывернутый наизнанку марксизм. Комсомолом, говорю, сквозит из дыр твоего аскетического плаща. Глубокомысленно молчит опять – смиряется, значит. Так что решайте сами – говорить ли и что говорить его родителям…" Известие поразило Пашеньку. Ваня Мартемьянов – остроумный говорун, выдумщик, "талантище", как говорили про него в школе, непременный победитель во всевозможных конкурсах, олимпиадах и кавээнах – и вдруг аскет. Пашенька писала Ване, донимала письмами Катю, но та либо отвечала обычное "всё то же", либо совсем ничего. И тогда Пашеньку одолело любопытство: Москва, столица, сложная жизнь большого города – это конечно, но не только это, и даже не столько это, как невозможная для забытой в тридцатых годах провинции возможность вдруг перемениться. А кто бы знал, как устала она быть единственной из всего класса, со всей школы, со всех Чувашей, пожалуй. То ли дело – Москва! Как отрадно было ей, например, сегодня оказаться в храме среди сверстников, на которых никто не обращал никакого внимания в отличие дедушкиного прихода, на котором в последние годы она появлялась совершенно одна. Одиночество длилось целых четыре года – с тех пор, как уехала в Москву к мужу-художнику Катя, а Петя с Варей, трёхлетним Венечкой и годовалой Лидочкой, на время учёбы в Московской семинарии, а теперь и в академии, поселились на частной квартире недалеко от стен знаменитой Троице Сергиевой Лавры. А сколько было выплакано слёз прежде! Да, но по какому поводу! Скажи кому – не поверят! Да что там – засмеют. И как сказать? Грезится что-то? Ещё, скажут, одна ненормальная!
Об этом и думала, когда её позвала Катя. И вышло – не хотела, а проговорилась, и теперь знала, сестра не отстанет и не успокоится, пока не узнает всего. И отговориться-то нечем – сразу догадается. И чем бы это дитя могло отговориться?