Поэт пишет правду характеров – историческую, бытийную, национальную. А правда порой, как известно, глаза колет. Не только о постыдном умалчивают, но и о доблестном, честном, прямом – чаще всего в применении к натуре русского человека. Именно так "колет" А.Парпара в глаза недругам русского народа образом Василия Гусакова. На фоне потомственной и непотомственной знати – Момоны и Ощеры, Гонсевских, Милославских, Голицыных Василий Гусаков, насквозь просквожённый ветрами эпохи, оказывается благороднее их. Он не столь мощная державная фигура, как великий князь, Минин, Пожарский, Гермоген. Незнатный род не позволил ему, собравшему пятитысячное войско слобожан, посоперничать в полководческих талантах с князем Образцом, воеводой Холмским. Но он – частица их всех, он то, чем силён и крепок каждый из них – и как личность, и как представитель русской нации.
Настоящая задача поэта, как верует А.Парпара, – помочь Родине в её грядущих испытаниях. Для того и отдал он три десятилетия исследованию – художественному воплощению удивительного, сродни чуду, свойству русского народа – "оптимизму в трагических ситуациях", способности найти из них победный геройский выход.
Михаил ПОПОВ ЛЮБИМЕЦ
Измышление
– Я слышал об отце твоём.
– Он раб твой, и я раб твой.
– Встань и повтори, как зовут тебя. Когда дух от Бога бывает на мне, то плохо разбираю в тоске своей слова человеческие.
Юноша медленно, как учил отец и как подобает, оторвал лоб от пропахшего пылью войлочного пола. Потом осторожно поднялся на ноги. Он был рослый, жилистый, загорелый до черноты, как всякий пастух; на груди длинный белый шрам; ноги с панцирными ногтями и каменными пятками. Убрал с расчёсанного из-за вшей лба грязные, спутанные космы. Взгляд почтительно потуплен, но твёрд.
В шатре стоял удушливый полумрак. Царь лежал на львиной шкуре покрывавшей ложе, опираясь правым локтем на парчовую подушку. Справа и слева от него стояли на закопчённных треногах плоские жаровни с тлеющими углями. В них тихо дымились палочки ароматического дерева. Благовонные пары скапливались под потолком шатра как безумие под черепом одержимого.
– Имя мое Эхананан. Я пришёл сразиться с НИМ.
Царь был бледен и выглядел измождённым, почти старым, хотя по числу лет своих мог считаться лишь в начале зрелости. Глаза светились тускло, губы искривляла улыбка спесивого недоверия.
– ОН велик. Он возвышается на голову над любым из моих людей.
Эхананан одним движением поднял с пола свою большую, как два винных меха, дорожную суму. Поднял безымянным пальцем, самым слабым из всех, и легко протянул перед собой.
– Здесь ефа сушёных зёрен и десять хлебов, их я отдам братьям, что теперь при твоём войске. И ещё здесь десять сыров, их я отдам тысяченачальнику, так велел отец. Я могу так держать суму эту до заката. Одним пальцем.
Царь устало покосился на молчаливого бородача Авенира, главного над войском Израиля. Седая приземистая башня в кожаных латах промолчала, только косматые брови сошлись на переносице, да руки сложились на груди, глухо звякнув медными налокотниками.
Решив, что приведённого доказательства силы недостаточно, Эхананан бросил сумку на пол и, подхватив руками свою пастушескую палку, выставил её перед собой. На его обнажённом торсе выпукло прорисовались эластичные мышцы, они переливались вдоль своей длины.
– Когда лев утаскивает овцу от стада, то я всегда догоняю его, и отнимаю овцу от его пасти. А если он нападает на меня, то я беру его одной рукой за гриву, а другой вырываю ему горло. Без всякого ножа.
Царь и военачальник вновь переглянулись. Царь закрыл глаза и медленно откинулся всем телом на подушки, так что его голова оказалась рядом с мёртвой львиной. Злой дух от Бога встал на нём, и это было видно. Военачальник мрачно вздохнул.
Эхананан вернул пастушескую палку в вертикальное положение и растеряно вытер пот с широкого лба. Голос его сделался менее уверенным.
– И когда медведь утаскивает овцу, то я и медведя догоняю и убиваю.
– Ты пастух? – чуть слышно спросил лежащий.
– Я раб твой.
– Ты услышал, что победителю ЕГО я отдаю в жёны свою дочь Мелхолу, и потому пришёл?
– Я слышал о дочери твоей, но больше слышал о поношенье и поругании Израиля, и решил придти.
– Ты пастух? – всё не открывая глаз, опять спросил царь. Эхананан смущённо покосился на военачальника, тот кивнул головой, мол, отвечай.
– Пастух и раб твой.
– Может, ты ещё что-нибудь принёс кроме хлебов и сыров в своей сумке?
– Там только хлебы и сыры. И сухие зерна. И моя пастушеская свирель.
– Свирель? Всё-таки есть и свирель. Сыграй мне на ней.
Авенир повторил приказ жестом – играй.
Сбитый с толку этой просьбой Эхананан пожал плечами, развязал узел на суме и, порывшись, извлёк на свет камышовую дудочку. Постучал по мозолистой ладони, вытряхивая хлебные крошки.
– Я жду.
Поняв, что царь не шутит, Эхананан приблизил камышину к губам и она издала протяжный и чуть скулящий звук, как будто в ней ожил голод шакала. Перебирая пальцами по вырезанным отверстиям, молодой пастух сначала возвысил добытый звук, потом возвысил ещё, и тут же направил вниз. Так делал раз за разом до пяти раз.
– Хватит, – сказал царь, открывая подёрнутые влагой затаённого отчаяния глаза, – уж больно проста твоя музыка.
Какое-то время он молчал, глядя в невидимый из-за испарений потолок.
– Может быть, не твоя это вина, а камыша.
Авенир, подчиняясь незаметному жесту господина, подал Эхананану большую критскую кифару, сделанную из рогов кедронского оленя, украшенную лазуритом и серебром. Пастух пробежался пальцами по струнам, они отозвались слишком вразнобой.
– Не умеешь взять музыку от неё?
– Нет, господин, я и вижу такую впервые.
– Тогда должен знать, что и первейшие мастера игры на кифаре, которых мне удалось сыскать в Фимне, Цере, Вифсамисе, Лахисе, Анаве уклони- лись от встречи с НИМ. Убоялись ЕГО великого искусства.
Пастух недоумённо повёл головой.