Эта экспрессивная знакопись не искусственна, она "побочный – то есть естественный – продукт речи"; "невербальное" общение с помощью пунктуа- ции обусловлено тем, что заданная семантика слов не может выразить всю гамму смыслов. У Цветаевой часто встречается замена запятой тире; так каждое слово становится значимей, звучней, "значней". "Монарх о поэте печётся! Почётно – почётно – почётно – архи-почётно, – почётно – до чёрту!" (из цикла "Поэт и царь"). Одно и то же слово, отделяемое тире, каждый раз оказывается на новой ступени значимости, делается громче, вбирает в себя смысл предыдущего.
Лестницу эту венчает восклицание "до чёрту!", которое, с одной стороны, относится к построению "почётно (как?) – до чёрту", а с другой стороны – завершает наращивание смысла, "почётно" уравнивается с "до чёрту". И эти превращения понятий, противоположных в понимании обыденном, в равные в понимании цветаевском, наверное, то, что останавливает нас, когда мы приступаем к её стихам с обыкновенными инструментами. Её дар Слова именно в том, что она видит возможности иного восприятия слов, не использует их, не выражает с их помощью мысли, но живёт ими, превращает в мысли, так что разрушается барьер между поэтом и читателем; эти слова уже внутри нас.
Екатерина ЗАДИРКО
Тимур ЗУЛЬФИКАРОВ ФАТЯ
Памяти СССР
…Ах Фатима! Ах Фатя! Фатя! Фатенька…
Ты-то за что изникла, истаяла, девочка стрекозка слюдяная грациозная, летучая моя?..
Оленёнок бухарский нежноокий на лёгких летающих прутиках ножках веточках вербных хмельных?
О Боже!..
…И вот весенний глинобитный саманный домик-кибитка на окраине родного моего Душанбе курится, томится, свято живёт, дышит, уповает, длится…
И веет гиссарский кроткий нежный ветерок с гор близких, мятных, маковых, текущих, и мы сидим на младой изумрудной траве во дворике-хавли, и пьём гранатовое вязкое уже небесное вино таджикских тучных виноградников…
О Боже!.. Как сладко!.. Как томительно!.. Как упоительно, прельстительно… как страшно… что это кратко…
Хозяин дома – Ахрор-художник – он бродит по дальним горам и рисует горные родники и сокровенные хрустальные алмазные водопады пылящие и дивно трепетно передаёт на холстах их первозданный клубящийся хрусталь…
Его жена – русская художница Анастасия, и она влюблена в таджикский фольклор, в народную песню, в народный павлиний наряд – и вот она в кулябском чакане платье, и в ходжентских сафьяновых телячьих ичигах, и в памирских фазаньих джурабах готовит плов в казане…
И поэт – вечнохмельной апостол дегустатор виноградников, знаток хмеля и похмелья песнопевец Руси и Азьи сладкопевец Тимофей Зульфикар поёт под гитару песни свои щемящие, уходящие в миры загробные и на землю возвращающиеся…
И артист – красавец жгучекудрый Анвар Ассаргадон – царь охотник на дев и жён – с вечной бутылкой шампанского в руках улыбается и глядит прозрачно, чисто, свято, как отец, на ослепительно осиянную девочку – бегущую Фатиму, Фатю, Фатю…
И дивно светящаяся лучезарная девочка Фатима, Фатя, Фатенька – дочь, дщерь, стебель, бутон Ахрора и Анастасии – бегает, скользит, бьётся, ликует льняными прозрачными ножками девственницы пуховыми в молодой траве, сгорая и возрождаясь, летая и упадая, как очнувшаяся очарованная бабочка весеннего проснувшегося мирозданья…
И у неё глаза от русской матери – лазоревые васильковые небеса шелковые древлерусские – с фресок Дионисия и Рублёва…
И у неё власы – смоляные, неистово курчавые, как весенние глиняные горные ручьи, родники, водопады, как ночи бездонные, бархатные, азиатские, азьятские, таящие пророков и мудрецов… и убийц…
И вот шелковистые васильки русские в бархатистой ночи азиатской гуляют… блуждают… витают… умиротворяют…
И вместе с Фатей носится по траве младой бухарский оленёнок-сосунок Яшка, но мать-олениху его убили охотники-браконьеры, и некого сосать, млечно вбирать, кусать ему, но он сосёт мой палец, погружённый в шахринаусское густопианое вино, вино, вино…
И хмелеет бродит оленёнок и бегает прыгает резвится вместе с Фатей, и ножки их переплетаются в беге их чарующем…
И не поймёшь, не уследишь радостно, где ножки девочки и где оленёнка Яшки ножки брыкастые…
И ножки их переплетаются в беге, а печальные влажные их очи перекликаются… переглядываются…
Ах!.. чуют они печаль бытия… печаль прощанья… чуют они что ль чуткими оленьими ноздрями, что смерть ходит где-то за дувалом…
А смерть всегда бродит за дувалом… даже за самым необъятным…
Ах, в доме шумит ликует праздник, а тихая смерть стоит ожидает за дувалом…
Так Господь повелел…
…Ах, весна таджикская лакомая! Ах, ветер находит, набегает, налетает с гиссарских гор, гор, гор – от этого ветра медового неутолённого за одну ночь созревают скороспелые вишни, и утром они станут из изумрудных – рубиновыми мясистыми сладкими гранатовыми…
Ах, и юные и старые человеки за одну весеннюю ночь созревают, как скороспелые вишни чреватые, и хмелем святым наливаются, наполняются…
Но не Фатя! но не Фатя! но не Фатя!.. Ей всего незрелых тринадцать лет изумрудных, скачущих!..
Ах, побудь подольше спящей, летящей, изумрудной вишней, не подлежащей, не подчиняющейся великому спелому ветру, Фатя, Фатя, Фатя…
Ах, девочка хрустальная медовая парящая с очами оленёнка влажными печальными… протяжными…
И вот уже в казане готов, поспел духмяный плов, и запах его бежит пряно над дувалами к соседям, и соседи приходят весёлые нарядные, и первый тост Ахрор поднимает, воздымает за соседей…
Ах, ведь все люди на земле – братья, но не все – соседи, и потому сосед ближе, родней, свежей, необъятней, кровней (а не кровавей) брата! да! да! да!
Ах, как сладко!..
Но смерть уже стоит не за дувалом, а бродит рядом…