Он всерьёз считал себя законодателем литературных нравов.
Писатели ценили лёгкость пера и точность доказательств Пильского. Игорь Северянин писал:
Уже поблескивает Пильский,
И жмурит обыватель в Рыльске
Глаза, читая злой памфлет
Блистательнее эполет…
В эмиграции он стал ведущим критиком влиятельнейшей в эмигрантской среде рижской газеты "Сегодня". И в эмиграции он был в самой гуще литературной жизни.
В противовес Разумнику, который, как бы поневоле, в результате немецкой оккупации, стал эмигрантом и умер в эмиграции, Пильский, как и Игорь Северянин, очутился в советской Риге, после ввода туда советских войск. Умер после паралича 12 декабря 1941 года.
13. Корней Иванович ЧУКОВСКИЙ (имя при рождении – Николай Васильевич Корнейчуков, 31 марта 1882, Санкт-Петербург – 28 октября 1969, Москва). Долго страдал от своей "незаконнорожденности". Его отцом был Эммануил Соломонович Левенсон, в семье которого жила прислугой мать Корнея Чуковского – полтавская крестьянка Екатерина Осиповна Корнейчук. После того, как отец бросил их, мать с ребёнком переехала в Одессу. Там мальчик был отдан в гимназию, но в пятом классе его отчислили из-за низкого происхождения.
В Одессе подружился с Владимиром Жаботинским, лидером русского сионизма, который и ввёл его в литературу. С 1901 по 1917 год был одним из ведущих влиятельных литературных критиков России, писал во многих газетах и журналах. Впрочем, Леонид Андреев корил его за "развязность одесских репортёров".
Как критик он был мастер разгромного фельетона, отрицательным рецензентом по призванию, и все его лучшие статьи были "вселенской смазью". Чуковский избирал в жертвы самых известных и популярных литераторов и потому его статьи жадно читала публика. Он сам признавался: "Каждый писатель для меня, вроде как бы сумасшедший. Особый пункт помешательства есть у каждого писателя, и задача критики в том, чтобы отыскать этот пункт. Нужно в каждом писателе выследить то заветное и главное, что составляет самую сердцевину его души, и выставить эту сердцевину напоказ. Сразу её не увидишь. Художник, как всякий помешанный, обычно скрывает свою манию от других. Он ведёт себя, как нормальный, и о вещах судит здраво. Но это притворство... Пинкертоном должен быть критик".
Писал о футуристах и символистах, громил дешёвую беллетристику Чарской и Вербицкой, уже после революции выпустил "Книгу об Александре Блоке", и "Ахматова и Маяковский". С 1906 года лет десять жил в Куоккала (ныне Репино), под Петербургом. Там и задумал свой альбом записей "Чукоккала". Став известнейшим детским поэтом, с критикой завязал, о чём в конце жизни искренне сожалел.
Умер Корней Иванович 28 октября 1969 года от вирусного гепатита. Похоронен в Переделкино. Спустя почти столетие Корнея Ивановича Чуковского назовут лучшим критиком Серебряного века, но, думаю, это всего лишь отблеск его славы детского классика. Были критики посильнее, и среди консерваторов, и среди либералов.
(продолжение в февральском номере)
(обратно)Виктор ПРОНИН ЛЕГЕНДА НАШЕГО ВРЕМЕНИ
К 100-летию со дня рождения Анатолия СОФРОНОВА
Да, Анатолия Владимировича Софронова вполне можно назвать легендой в журналистике, в поэзии, да, наверно, в жизни каждого человека, который соприкасался с ним по жизни, в работе, в путешествиях, а путешествовал он много, охотно и неустанно.
Я появился в редакции "Огонька" в 1977 году и первый же мой очерк вызвал разгромную реакцию всей редакционной летучки. Очерк назывался "Хорошо бы собаку купить" – бунинская строка: "Я камин затоплю, буду пить, хорошо бы собаку купить..." Цитирую по памяти. Речь там шла о трёх печальных случаях, связанных с собаками. Очерк занимал две полные полосы журнала, и название, набранное громадными буквами, тоже шло через две полосы. Ветераны журнала, проработавшие в нём не один десяток лет, уже в самом размере очерка почувствовали вызов со стороны новичка и дали, как говорится, бой.
Софронов долго всех слушал, а потом произнёс слова, которые я с тех пор несу по жизни, как некое руководство к действию...
– Что-то я вас не понимаю... – сказал он с недоумением. – Но ведь если так написано, значит, так можно написать.
Характер летучки изменился мгновенно, и моё положение в редакции было узаконено навсегда. Причём, настолько, что через год в библиотечке "Огонька" вышла моя книга сахалинских рассказов, а ещё через два-три года, точно не помню, под меня был создан отдел "Морали и права" с выделением отдельного кабинета.